Его звали Фэгг, Дэвид Фэгг. Он приехал в Калифорнию вместе с нами на «Небоскребе» в 1852 году. Вряд ли его влекла туда жажда приключений. Вернее всего, просто некуда было деваться. Когда мы, молодежь, заводили рассказы о том, какие блестящие возможности остались у нас позади, какое горе причинил друзьям наш отъезд, и, показывая дагерротипы и локоны, распространялись о всяких Мэри и Сьюзен, человек, который считался в нашей компании совсем нестóящим, сидел и слушал нас с жалким, страдальческим выражением простого, некрасивого лица, — слушал и молчал.
Думаю, что ему и сказать-то было нечего. Друзей у Фэгга не водилось, разве только мы кое-когда снисходили до него; по правде говоря, он служил прекрасным объектом для шуток. Чуть только подует ветер, как его одолевает морская болезнь. Ходить по палубе во время качки он так и не научился. В жизни не забуду, как мы смеялись, когда Рэтлер угостил его кусочком свинины на ниточке и… Но все вы знаете эту убеленную сединами шутку.
Потешались мы над ним вовсю. Мисс Фэнни Туинклер видеть его не могла, а мы внушили Фэггу, что она к нему неравнодушна, и посылали ему угощение и книжки, уверяя, что все это идет из ее каюты. Надо было видеть это великолепное зрелище, когда Фэгг явился благодарить мисс Фэнни, заикаясь и еле стоя на ногах от приступов морской болезни! Ух, как она разошлась, как она его распекала с высоты собственного величия! «Что твоя Медора», — сказал Рэтлер. Рэтлер всего Байрона знал наизусть. Бедняжку Фэгга здорово тогда подвели! Правда, он проглотил обиду, и когда Рэтлер заболел в Вальпарайсо, наш Фэгг ухаживал за ним день и ночь. Так что, видите, человек он был добрый, но тряпка и мямля.
Фэгг ничего не смыслил в поэзии. Помню, сидит он, бывало, чурбан чурбаном и чинит одежду, в то время как Рэтлер декламирует бессмертное обращение Байрона к океану. И однажды этот чудак совершенно серьезно спросил Рэтлера, не мучился ли Байрон морской болезнью. Не помню, что именно Рэтлер ответил, но мы просто катались от хохота, да, наверное, было над чем — Рэтлер за словом в карман не лазил.
Когда «Небоскреб» пришел в Сан-Франциско, был устроен «пир». Мы решили увековечить это событие и праздновать его ежегодно. К Фэггу, конечно, это не относилось. Он ведь был палубным пассажиром, а вы сами понимаете, раз уж сошли на берег, надо каждого немножечко поставить на свое место. Но в тот день старик Фэгг, как мы его прозвали, — кстати, ему было всего-навсего двадцать пять лет — просто уморил нас. Он, видите ли, воображал, что сможет дойти пешком до Сакраменто, и отправился в поход. Мы же, остальные, прекрасно провели время, потом пожали друг другу руки и разошлись кто куда.
Боже мой! Прошло каких-нибудь восемь лет, и многие из тех, чьи руки соединялись тогда в дружеском пожатии, теперь сжимали их в кулаки или шарили украдкой друг у друга в карманах. На следующий год обеда мы не устраивали, это я знаю наверное, потому что молодой Баркер клялся, что нипочем не сядет за стол с таким подлецом, как Миксер, а Ниблс, который, бывало, занимал в Вальпарайсо деньги у молодого Стабса, работавшего тогда официантом в ресторане, теперь не желал встречаться с подобной публикой.
Купив в 1854 году несколько акций «Шахты Койот» в Маггинсвилле, я задумал съездить туда и посмотреть, что там делается. Остановился я в «Эмпайр-отеле» и, пообедав, взял лошадь, объехал весь город и отправился к месту разработок. Мне посоветовали обратиться к одному из тех молодчиков, которых газеты обычно называют «наш сведущий информатор» и которым в немноголюдных общинах по молчаливому согласию предоставляется право отвечать на все вопросы. Привычка позволяла ему разговаривать во время работы без всякого ущерба как для дела, так и для беседы. Он познакомил меня с историей заявки и добавил:
— Понимаете, незнакомец (он обращался к поднимавшемуся прямо перед ним береговому откосу), золото на этой заявке мы добудем (тут его кирка поставила запятую), но прежний вла-де-лец (это слово появилось на свет божий вместе с острым концом кирки) был человек нестóящий (сильный удар киркой в знак точки). Новичок в этом деле, здешние ребята живо оттягали у него заявку. — Конец фразы был обращен к шляпе, которую он снял, чтобы вытереть свое мужественное чело красным шелковым платком.
Я спросил, кто был прежний владелец.
— Его звали Фэгг.
Я отправился к Фэггу. Он немного постарел и стал еще невзрачнее. «Пришлось здорово поработать, — говорил Фэгг, — сейчас дела идут так — ни шатко, ни валко». Он мне очень тогда понравился, и я даже отнесся к нему довольно покровительственно. Потому ли мне захотелось приласкать его, что я уже переставал доверяться таким людям, как Рэтлер и Миксер, говорить здесь, пожалуй, не стоит.
Вы помните, какой крах потерпела «Шахта Койот» и как это ударило нас, акционеров, по карману? Так вот, первые же известия, которые вскоре дошли до меня, говорили о том, что Рэтлер — раньше один из самых крупных акционеров — поступил барменом к хозяину Маггинсвиллской гостиницы и что Фэггу здорово повезло, и он не знает, куда девать деньги. Все это мне рассказал Миксер, ездивший в Маггинсвилл улаживать дела; кроме того, он говорил, будто Фэггу приглянулась дочка хозяина той самой гостиницы. Потом из разговоров и из писем я узнал, что старик Робин — хозяин гостиницы — задумал выдать дочку за Фэгга. Нелли была хорошенькая, пухленькая дурочка, готовая выйти замуж по первому слову отца. Я решил, что для Фзгга будет неплохо, если он женится и осядет на месте; что, может быть, с женатым с ним будут больше считаться. И вот в один прекрасный день я собрался в Маггинсвилл, посмотреть, как обстоят дела.
