Глава 1. Рабы живые и мёртвые
— Решай скорее, ты с живыми или мёртвыми? — шептала на ухо смерть, сжимая свои сухие руки на самом сердце и застя глаза тьмой великой бездны.
А мертвецы шли в бой плотной массой, чавкая по раскисшей глине долины, шли, не ведая ни усталости, ни страха, ни жалости. Частые молнии выдёргивали их тёмные силуэты из черноты ночного ливня. Они шли, тускло поблёскивая стальными масками на лицах, щитами и наконечниками копий, а впереди кипел бой. Пылая белым огнём, девять рыцарей Белого Пламени рубили своими двуручниками наседающих на них воинов смерти. Их движения тоже были сродни тем молниям, из которых, казалось, они родились — быстрые, точные, разрушительные. Я видел их силуэты, но не мог различить лица, хотя они никогда не носили шлемов, лишь обручи, сияющие тонким ободом света вокруг голов.
— Решай же, — шептало дитя безумия и ночи, играя пальцем на нити моей судьбы, словно на струне арфы, и мотив её был прост.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Так бьётся человеческое сердце.
Я стоял, а мертвецы обходили справа и слева, словно для них меня не было, они лишь толкались под руки в своём обречённом шествии. Они шли, а я глотал ртом воздух, держась за проткнутое арбалетным болтом плечо и истекая кровью. Они проходили мимо, а я готовился стать одним из них, не имевших ни души, ни жизни, ни собственной воли солдат.
Внезапно один из мёртвых встал передо мной.
— Господин, — позвал он смутно знакомым голосом, — господин, проснитесь…
Голос ключника выдернул меня из того кошмара, который преследовал почти каждую ночь. Кошмара, отзывающегося болью в давно зажившем плече, куда когда-то угодила отравленная стрела, поставив на колени перед богинями, плетущими нити людских судеб, поставив перед выбором, и я решил цепляться за жизнь.
— Господин, — повторил тот.
Я открыл глаза, шершавые изнутри, как кора дерева. Ключник стоял в трёх шагах от большой деревянной бадьи, в которой я начал засыпать, разнеженный тёплой водой, треском огня в открытом очаге и переливами канареечной песни.
— Что тебе? — неохотно отозвался я, положив руку на край бадьи.
— Надо зерно перетаскать из амбара на сушильню, не то задо́хнется. А там мертвяки этого, того.
— Чего того?
— Ну как они будут зерно тягать, ежели тухнуть начали. Так вся пшеница пропахнется падалью.
— Прямо-таки все? — спросил я, глядя в высокий тщательно побеленный потолок.
— Ну, не все, но много. Господин Мостисав нам обещал парочку свежих со скидкой. И обязательство даёт, что тех не менее пяти лет гниль не тронет.
— Сколько протухло? — переспросил я у слуги, мысленно матерясь и зарекаясь покупать в порту дешёвых о́трупов.
— Четыре, господин.
— Тьфу ты, я уже думал не меньше десятка.
— Нет-нет, только четыре, господин.
— Хорошо, возьми. Только завтра, сегодня тебе этих вполне хватит.
— Да, господин, — ответил ключник, сделав чуть заметный поклон.
Когда расторопный слуга вышел, я снова закрыл глаза, погрузившись поглубже в остывающую воду. Головная боль отозвалась внутри меня протяжным стоном. Последняя амфора вина была действительно лишней и хотелось лежать вот так, без движения, целую седмицу.
— Ну, у тебя и рожа, — раздался рядом ехидный девичий голос.
— Мира, тебя не учили, что врываться к старшим без разрешения не принято? — пробормотал я, поднимая тяжкие веки, принимая более ровное положение тела и сгребая ароматную пену на середину бадьи. — Я не одет, между прочим.
Гинэй стыда никогда не шептал мне ни единого слова при служанках и рабынях, они на то и есть. Но сейчас не тот случай. Совершенно не тот.
— А то я на состязаниях атлетов не была, — заговорила девушка, — Там все бегают и борются в воздушной тоге. Это как бы голышом. И на празднике плодородия будто не была. Там избранные вообще прилюдно…
— Хватит, Мираэль, то атлеты и избранные, а я родной дядя, и здесь не стадиатр и не храм. Не надо из себя строить взрослую циничную матрону. Тебе всего пятнадцать, — произнёс я, глядя на невысокую смуглую девчурку с карими глазами и длинными вьющимися чёрными волосами. Глаза были большими, а лицо худеньким, совсем как у матери. Через два-три года девушка наполнится соком женственности, и отбоя от женихов не будет. Немного портили внешность отцовы густые брови, но у женщин много хитростей, чтоб выгодно показать себя. — К тому же нагота священна и не для повседневной суеты, — продолжил я. — Не зря же одежду боги нам даровали. Лучше кинь полотенце.
— Если скажешь «пожалуйста» и признаешь, что мне уже пятнадцать. Я взрослая, — произнесла она, сделав ударение на слово уже.
— Нет. Я лучше отцу расскажу. Он быстро объяснит, сколько тебе лет. И что ты, хочу знать, здесь делаешь?
— А ты не помнишь? — съязвила племянница, взяв с серебряного блюда яблоко. — А-а-а, кислое.
— Полотенце.
— На!
Поймав толстый свёрток мягкой ткани, я обвёл взглядом большую светлую комнату с огромными, почти в размер стены, окнами, выходящими на город с его резными колоннами двухэтажных усадеб, крытых яркой черепицей всех цветов радуги, дворов, утопающих в зелени виноградных лоз и оливковых рощ, бескрайнее тёплое море и такое же бескрайнее небо, разбавленное редкими облаками. Светлоголубые занавески, прибранные по бокам оконных проёмов, колыхались под тёплым ласковым ветром, несущим запахи солёной воды и спелых фруктов и крики чаек.
