Генрих Бёлль
Неизвестный солдат
Где-то там впереди начинался фронт. Всякий раз, как колонна грузовиков застревала в деревне, где по колено в грязи суетились фельдфебель и солдаты с равнодушно-жестокими лицами, он решал, что они прибыли. Но колонна неизменно приходила в движение вновь, и от этого делалось страшно, ведь давно уже звуки боя слышались совсем рядом. Они миновали позиции тяжелой артиллерии, и теперь залпы орудий громыхали сзади, там, откуда тянулась колонна. А они упорно продвигались вперед. Было холодно, шинель не грела, как бы он ни старался укутаться получше и поднять куцый воротник. В тонких перчатках коченели руки, даже курить не хотелось, так было холодно, к тому же он чудовищно устал, глаза слипались, а задремать никак не удавалось, настолько ему было плохо. Его подташнивало от бензиновой вони, тревога неопределенности росла, никто из сидевших в кузове не пытался теперь нарушить молчание, а ведь обычно они не закрывали рта. Еще совсем недавно, в эшелоне, они гоготали дни напролет, хвастались своими женщинами и героическими подвигами, роскошными квартирами, оставшимися дома, и потрясающими профессиями. У всех без исключения оказались в прошлом роскошные квартиры и распрекрасные специальности, зато сейчас они здорово присмирели, и по прерывистому дыханию слышно было, как все дрожат от холода. Машину подбрасывало на ухабах. Полуметровый слой грязи весь разворотили танковые гусеницы, лишь время от времени попадался след копыт. Бедные лошади, подумал он. Ему и в голову не пришло пожалеть солдат, месивших эту грязь ногами. Им повезло, что они на грузовике, но может, лучше было бы тащиться пешком, хоть немного согрелись бы дорогой и не так быстро продвигались вперед…
Впрочем, теперь ему даже хотелось, чтобы все быстрее кончилось. Хотелось умереть. С каждым вздохом накатывал новый приступ тошноты. Причиной была не только находившаяся прямо под носом выхлопная труба, но и отвратительные испарения, исходившие от сидевших в кузове людей, все они — как и он сам — две недели уже не мылись как следует, только лицо и руки. Гнусное облако кисловатого, застарелого пота накатывало сзади. Кое-кто курил, ему же было так мерзко, что он был бы просто рад, если б кто-нибудь из сострадания приставил ему к виску пистолет и нажал курок…
Они все еще не добрались до передовой. Теперь уже пулеметы стрекотали совсем рядом, ему даже показалось, что сейчас они прямиком угодят в бой, да и деревня, через которую они как раз проезжали, выглядела по-настоящему прифронтовой. Солдаты в облепленных грязью сапогах и с отрешенными лицами фронтовых героев, увешанные орденами и озлобленные, а у фельдфебелей вид далеко не такой фельдфебельский, даже несколько лейтенантов попалось ему на глаза, и еще полевая кухня, притулившаяся возле какой-то грязной хибары на раскуроченном дворе, сплошь залитом навозной жижей вперемешку с грязью, но и эту дыру они быстро миновали и все еще не добрались до передовой. Бог мой, подумал он, да где же, наконец, позиции пехоты?
Они остановились у небольшого, поросшего лесом холма. Где-то впереди прозвучала команда: «Всем с грузовиков» — и он тотчас спрыгнул на землю, потоптался на месте, пытаясь согреться. Остальные сгружали материальную часть, ему пришлось принять пулемет, потом ящики с боеприпасами, вывалившиеся у него из рук прямо в жидкую грязь. Бледный, дрожащий от холода унтер-офицер тут же заорал на него. Он с удивлением взглянул на орущего. Неужели всем не наплевать? Пусть прикончат на месте, если им так хочется, ему и так тошно до смерти.
Он подхватил автомат, походное снаряжение, два ящика боеприпасов и бросился в кусты, потому что от головы колонны пришел приказ: всем с дороги. В кустах было сыро, кое-кто закурил, он тоже полез в карман за сигаретой. Он видел и слышал все, что происходило вокруг, и в то же время не видел и не слышал ничего. Небо было сплошь серое, без единого просвета или темного пятнышка, должно быть, сейчас около пяти вечера, солдаты сидели на ящиках, кое-кто пытался размяться, но затею пришлось оставить: почва вокруг была сырая, болотистая. Сырая настолько, что во все стороны из-под ног летели брызги. Говорили мало. Неподалеку возле лейтенанта собрались унтер-офицеры, на тропинке, ведущей в лесок, появился капитан со списком в руках. Капитан был еще очень молод и почему-то сразу набросился на лейтенанта, лейтенант слушал его, стоя навытяжку. Совсем неподалеку, буквально метрах в десяти, снова застрекотал пулемет, ему отозвался другой, и он понял: хрипловатые, низкие, чуть замедленные очереди — это пулемет русских. На секунду он ощутил нечто вроде волнения, потом вновь пришло страшное равнодушие.
Капитан в заляпанных грязью сапогах и с невыносимо юным лицом в чем-то настойчиво убеждал лейтенанта и унтер-офицеров.
Он швырнул окурок в сторону и повернулся к ближайшему соседу. Было холодно, и он долго разглядывал неясную фигуру, пока до него не дошло, что это Карл. Карл, тихий незаметный человек, не проронивший за дорогу почти ни слова, уже немолодой и с обручальным кольцом, он казался ему всегда чудовищно ограниченным и туповатым.
