БУЛАТ ОКУДЖАВА
Нечаянная радость
Посвящаю Зое и Свету
Вспоминаю, как провожал маму в 1949 году.
Да, провожал. Так уж случилось. В 47-м встречал из лагеря, а тут провожал. Тогда многих провожали, и не на день, и не на два, а на долгие сроки.
После всего, что было, ее арестовали снова. Мы узнали об этом в одну из отвратительных ночей, когда в наш дом ввалился человек, у которого в Кировакане мама снимала угол. Он приехал около шести часов поздним поездом, чтобы рассказать нам об этом, о последнем ее прости... Впрочем, он мог бы и не приезжать. Все равно я забыл его имя. Добрые дела не запоминаются. И чего было приезжать, когда ее уже забрали? Написал бы письмо, записочку бы передал со случайной оказией. Мог бы и не беспокоиться. Что тут поделаешь?
Он сидел на кухне, сыпал пепел на пол, на брюки, тяжело вздыхал. Тетя Сильвия плакала негромко, почти шепотом. Лампочка почему-то источала желтый свет. Погода за окном была мерзейшая. Все как-то сошлось, совпало, а человек должен был выдержать, не распасться от тоски и ужаса беспомощности... Ну, мы и держались, как могли, и еще гадали: это что - чесеир? Или каордэ? То есть "член семьи изменника родины" или "контрреволюционная деятельность"...
Когда она вернулась в 1947 году после десяти лет лагерей, не было ни реабилитации, ни даже помилования, просто отбыла свой срок и вернулась. В столичных и больших городах жить ей не разрешалось, и тетя Сильвия с большим трудом устроила ее в Кировакане кассиршей в какой-то артели. А мы жили в Тбилиси, и я был студентом университета. К тому времени я уже кое-что начал понимать, какой-то робкий анализ событий совершался в моей затуманенной голове, и возникали горькие вопросы: "За что?", "Почему?", "Ради чего?"...
Тетя Сильвия была постоянно настороже: такое уж было время. Она заглядывала в мои глаза, вслушивалась в мои интонации, они ее тревожили. И она, как бы отвечая на мои немые вопросы, время от времени восклицала:
- Какая мама все-таки счастливая! Не правда ли? Вот вернулась, жива-здорова. И мы снова вместе, - и вглядывалась в меня очень пристально.
- Ну конечно, - говорил я бодро, чтобы не волновать тетю Сильвию. Теперь все хорошо. Мама живет как все, работает, пишет письма, можно к ней съездить...
Но тетю Сильвию мои слова не успокаивали. Что-то ей в них чудилось опасное.
Она подхватывала мои бодрые слова тем решительнее, чем они были бодрее, и говорила громче обычного:
- А что? Разве не так? Как она мучилась в лагере, арестантка! А теперь свободная женщина, даже деньги тебе присылает... Разве не так?..
Или восклицала:
- Что бы мы делали без Сталина? Как бы жили? - и внимательно вглядывалась в меня.
- Так бы и жили, - срывалось у меня, - а может, и не хуже.
- А война? - еще повышала она голос. - Какую войну вынесли! Ты разве этого не понимаешь? Ты что, все забыл?..
- Не забыл, - говорил я, чтобы не волновать ее.
- Карточки отменили...
Карточки продуктовые действительно были отменены.
- Цены понизили...
И цены медленно двигались к довоенным...
- ...и вот мама на свободе!
- Ну конечно, конечно,- сдавался я.- Разве я спорю?
- Ну вот, - успокаивалась она, - а то брякнешь где-нибудь такое, - и растерянно улыбалась.
И вот мама трудилась кассиршей и как-то умудрялась выкраивать мне маленькие суммы из своей зарплаты. Мы переписывались. Все как будто снова вставало на свои места, и не было смысла роптать, и стоило преклониться перед яростной мудростью тети Сильвии. Мы быстро привыкали к печалям и все умели объяснять, и, если случался маленький, пусть даже совсем ничтожный праздник, даже не праздник, а легкое послабление, раздували его до несусветных размеров, радуясь и ликуя.
Так вот и ликовали, когда она вернулась, когда удалось устроить ее в артель, когда повезло ей снять угол в домике на окраине - у хозяина, не испугавшегося появления в его мирном, благополучном доме этой пропыленной, прожаренной в карагандинских просторах женщины с потускневшими зрачками. Да, радовались. Вот ведь как устроен человек! Понапрасну не восклицали, не задавали проклятых вопросов: "За что?", "Почему?", "Во имя чего?". Так, будто бы все было уже известно, все было всем ясно и не хотелось омрачать праздник.
Правда, иногда эти вопросы все же вырывались наружу. Мы, конечно, произносили их шепотом, как бы между прочим, как бы не придавая им значения, и отвечали на них суетливо, полунамеками, в которых сами лишь и могли разобраться. Но иногда шепот надоедал. Тогда тетя Сильвия говорила:
- А что делать, мой дорогой? Если у государства много врагов, как-то ведь надо защищаться...
Но это не могло относиться к маме, и она тут же говорила:
- Ну, с мамой произошла ошибка, конечно, - и всматривалась в меня. Когда-нибудь, мой дорогой, все это выяснится.
- Я не сомневаюсь, - отвечал я с грустью. Она кусала губы и вдохновенно произносила:
- Если бы ты был на их месте... - и кивала на потолок.
"Их место" мне не грозило: я твердо был на своем.
И теперь ее арестовали снова. Пришли, как всегда, ночью. Перерыли комнату, угол, который она снимала.
- Нашли что-нибудь? - усмехнулся я.
![Заезжий музыкант [автобиографическая проза]](/storage/book-covers/c2/c20b6ae0936907e615f8282bec3c3681ce470524.jpg)
