Рустам Ибрагимбеков
НА РЕЧНОМ ПАРОХОДЕ
Особые опасения Салманову внушал длинный евлахец Шихмурзаев.
- Еще в Астрахани я заметил за ним это, - рассказывал он, пока Эльдаров натягивал пижаму, чистил зубы и разбирал постель, сам он тоже снял рубашку и брюки и ходил вокруг Эльдарова в длинных трусах и майке. - В первый же день потерялся и проходил до вечера где-то один. В Саратове пошел за ним - начал крутить меня по городу, ускользнуть хотел. Вернулись на пароход, прошу сказать правду - уверяет, что не видел меня, а просто гулял... Если это так, почему отдельно от товарищей ходишь? - Салманов прервался, чтобы залезть на верхнюю койку, а заодно дать возможность и коллеге Эльдарову высказать свое отношение к поведению Шихмурзаева.
- Да-а, - сказал Эльдаров, он уже лежал на нижней полке, укрывшись двумя простынями, - ночи еще были холодными, но не настолько, чтобы укрываться одеялом. - Странно...
- В Сызрани не успели причалить - исчез и Садыхова с собой утащил. Тот тоже скрытничает, повторяет его слова: гуляем, достопримечательности осматриваем... Знаю я эти достопримечательности... Почему тридцать человек вместе ходят, а вы все норовите отделиться? - Салманов свесил лысую голову вниз, к Эльдарову, тот успел раскрыть слипшиеся уже веки, и Салманов продолжал, заглядывая в глаза коллеге. - Как я сразу же догадался?! Ты понимаешь, зачем они это сделали?
- Я как-то не задумывался.
- А я сразу обратил внимание. Какой дурак будет доплачивать из своего кармана за каюту первого класса, если нет на то особых причин. Все едут третьим классом, мы, педагоги, - вторым, а они - первым. Понимаешь?
- Нет, - признался Эльдаров, знавший еще по тем временам, когда сам сдавал Салманову экзамены, что только чистосердечным признанием может облегчить свою участь.
- А зачем они отдельно от всех ходят, тоже не понимаешь?
- Нет.
- Ну, подумай... - попросил Салманов. Эльдаров выругался про себя и изобразил на лице задумчивый вид.
- Не могу догадаться, - сказал он, выждав необходимое, по его мнению, время, - ничего не получается. Скажите вы...
- За девками бегают! Да-да... Поверь моему опыту... А ты знаешь, чем это может кончиться? - добавил Салманов, почувствовав, что Эльдаров к последнему его заявлению отнесся недостаточно серьезно. - У нас педагогический вуз, и любой инцидент такого рода... ты понимаешь, может поставить нас в неловкое положение. Как ты считаешь? - Последовала продолжительная пауза.
- Да, конечно, - согласился Эльдаров, сдерживая улыбку,, ему не хотелось обижать коллегу. - Инцидент нам ни к чему.
- Но и не только в этом дело. Ты представь себе, что может натворить этот Шихмурзаев своим змеиным языком, если будет пускать его в ход, когда заблагорассудится? Ему лишь бы поязвить и позубоскалить. Подойдет к какой-нибудь девушке, у ко--торой жених есть или брат, - тем это не понравится, сунут ему нож в живот, и все - останется лежать на месте, а мы и знать не будем. Сам погибнет, и у нас будут неприятности. Ректор мне так и сказал: вы представляете институт за пределами республики, не ударьте же лицом в грязь...
Опять последовала выжидательная пауза.
- Да, - сказал Эльдаров, пересиливая зевоту, - неприятная может получиться история. Особенно, если убьют.
- Я и говорю, что с них глаз спускать нельзя, что хочешь могут натворить...
Салманов убрал голову и продолжал говорить что-то, чего уже можно было не слушать, раз он убрал голову. Эльдаров повернулся на бок, поджал колени к животу, чтобы не упускать тепло, полежал так некоторое время, сожалея, что не укрылся одеялом, за которым уже лень было подниматься, и совсем собрался уснуть, когда опять повисла над ним голова Салманова.
- Ты простудишься так, укройся одеялом.
- Спасибо, мне не холодно, - поблагодарил Эльдаров.
Уже окончательно засыпая, он почувствовал, как на продрогшую спину его легла теплая тяжесть одеяла, тепло потекло по всему телу и заставило приоткрыть глаза; открыв их, он увидел белые трусы взбиравшегося на свою полку Салманова.
- Спасибо, - пробормотал еле слышно Эльдаров, растроганный заботливостью коллеги.
Утром, когда они брились, Эльдаров, чтобы успокоить Салманова, высказал некоторые свои соображения по поводу вчерашних его тревог, он сказал, что хотя в том, что Шихмурзаев и Садыхов доплатили из своего кармана за каюту первого класса и можно усмотреть дурные намерения, но можно ведь и по-другому как-то истолковать этот их поступок, ну, например тем, что они любят путешествовать с комфортом, а денег у них больше, чем у остальных сокурсников, тем более, что они, Салманов и Эльдаров, опасаясь недовольства корабельного начальства, настоятельно не советовали студентам обедать в ресторане первого класса, а Шихмурзаев, как это всем известно, любит вкусно поесть.
Салманов же, успевший к этому времени и побриться, и выгладить брюки, уловив вдруг в словах Эльдарова о ресторане первого класса упрек себе, обиделся, но тут же, по доброте своей, отошел, и завтракать они, как и во все предыдущие дни плавания, пошли вместе.
Матросы драили палубу, и запах свежевымытых досок, а может быть, и не он, а медленное, ускользавшее до этого от внимания Эльдарова движение берегов, или же песня "В Рио-де-Жанейро еду на карнавал...", или же маленькая фигурка прыгающего через водяные струи Салманова, а может быть, все вместе вдруг сжало сердце Эльдарова и сделало его грустным, а все, что происходило вокруг, до боли знакомым. Много лет назад все было так же: и эти медленные берега, и песня, и прыгающий через шланги маленький человечек, его отец. И хотя Эльдаров с самого начала знал, что едет на пароходе, на котором по тем же самым местам возил его когда-то отец, только сейчас он почувствовал это, так же как и то, что уже несколько лет не видел отца. "Бедный отец, - думал Эльдаров, когда шел за Салма-новым в ресторан, - дорогой мой отец, что ты делаешь сейчас? Ладишь ли с мамой или все так же вы начинаете и кончаете день в обиде друг на друга, любите ли вы меня еще или с годами вся ваша любовь ушла на нелюбовь друг к другу?" Потом Эльдаров почему-то вспомнил дворового соседа Имануллу, который, когда кончилась война, привез из Берлина мешок семечек, и весь двор грыз их несколько месяцев. И вспомнил бы, наверное, еще много грустного и смешного из жизни в родительском доме, и на глазах его появились бы даже слезы, после которых он непременно написал бы родителям большое ласковое письмо обо всем этом, такое, что простилось бы ему молчание последних трех лет, и другие обиды, которые причинял он им по неразумию своему, но Салманов уже привел его в ресторан, где ни плакать нельзя было, ни письма писать, а только можно было дать себе твердое слово сегодня же, сейчас же после завтрака, не откладывая больше, посвятить время письму родителям.
