Владимир Войнович
НА ПЫЛЬНЫХ ТРОПИНКАХ
Не знаю, как насчет других искусств, а в литературе молодому дарованию очень важно, делая первые шаги, встретить поклонников, поощрителей, которым можно читать написанное днем и ночью, при встрече и по телефону и рассчиты-вать на их искреннее щедрое восхищение. У меня в начале моего писательства таких поклонников было два. Один - Камил Икрамов, о нем разговор когда-нибудь отдельно, и второй, о ком расскажу сейчас.
В литературном объединении "Магистраль" я читал что-то из своих первых стихов, а когда обсуждение кончилось ко мне подошел человек в красном пальто с желтым шарфом и протянул руку:
- Меня зовут Владимир Лейбсон. - Вы тоже член "Магистрали"? - Нет, просто любитель. Давай перейдем на "ты". Возьми мой телефон, звони, заходи.
У меня когда-то была исключительная память на телефоны. Я их никогда не записывал. Просто совсем никогда. Но всегда запоминал. Впрочем не все надол-го. Некоторые телефоны как входили в голову так и выходили. А телефон Лейб-сона застрял в памяти навсегда, и сейчас я его помню: К-9-44-11. Кстати, он практически никогда не менялся. Просто буква "К" была заменена на соответст-вующую цифру, а потом ко всему номеру спереди приставили двойку. Получи-лось 299-44-11.
Так и оставалось до самой смерти Владимира Ильича. Сочетание его имени и отчества было причиной многих нехитрых шуток и розыгрышей. Я ему, бывало, звонил и говорил с грузинским акцентом что-нибудь вроде: "Владимир Ильич, с вами говорит начинающий поэт Сосо Джугашвили, хотелось бы посоветоваться по поводу..."
Повод был обычно один: написав очередной опус, я хотел его немедленно прочесть и услышать, что это здорово, потрясающе или даже гениально. Просто гениально и все. И получал предвкушаемое.
Лейбсон жил с родителями в старом доме на Патриарших прудах, как раз почти на том самом углу, где трамвай отрезал голову булгаковскому Берлиозу. Отец Володи был старый большевик, с какими-то заслугами перед советской властью, за что сын его не уважал, а власть поощрила разнообразно, в том числе и отдельной трехкомнатной квартирой, что тогда было крайней редкостью. По-давляющее большинство моих тогдашних московских знакомых жили в комму-налках, одна комната на семью любого размера. Сейчас это трудно бывает пред-ставить, а тогда казалось нормальным, что в комнате человек, скажем, на шесть каким-то волшебным способом размещались, диваны, кровати (часто кресла-кровати), раскладушки, огромная библиотека, концертный рояль посредине да еще кадушка с каким-нибудь кактусом или фикусом. А тут три комнаты на тро-их. Причем средняя-самая большая гостиная- всегда пуста, родители, которых я редко видел, в своей комнате, а Володя - в своей со стенами ярко-красного цве-та..
- Как ты думаешь по какому принципу подобрана моя библиотека? -спросил он меня при первом моем посещении.
Я стал рассматривать книги, пытаясь по авторам понять принцип. Русская классика? Советская? Западная?
- По цвету,-сказал Лейбсон.- Я покупаю книги только трех цветов: красного, желтого и зеленого. Остальные цвета не признаю.
-А если какая-то очень нужная книга будет синяя?
-Значит, для меня она будет ненужной.
И в подтверждение своих слов подарил мне полное собрание сочинений Пушкина старинного издания только потому что переплет был серого цвета. Только тогда я сообразил, что и одежду он себе не покупает готовую, а шьет и задорого именно ввиду цветовых пристрастий. Костюм у него был зеленый, пальто красное с оранжевой подкладкой , ботинки желтые.
Его цветовая прихотливость и видимое безразличие к противоположному полу были причиной всяческих предположений относительно его сексуальной ориен-тации, но интереса такого рода к мужчинам он тоже не проявлял. Впрочем, вы-пивши, он мне однажды признался, что постельные отношения с одной женщи-ной у него когда-то были, но они его травмировали и шокировали своей очевид-ной бессмысленностью (если не для производства детей).
-Очень глупое занятие,- сказал он и этим исповедь свою завершил.
Высоко ценя мои тогдашние (надо признаться, скромные) достижения в по-эзии он все-таки в некоторых моих способностях сомневался. Я, как большинст-во начинающих стихотворцев, относился с некоторым презрением и даже с вы-сокомерием к поэтам-песенникам, считая что их работа к настоящей поэзии от-ношения не имеет.
-Ты так говоришь,-сказал Лейбсон,-потому что так принято говорить. А на самом деле написать песню, такую, чтобы ее вообще пели люди, не так-то просто. Любой поэт, который ругает песенников, был бы счастлив написать хотя бы одну песню, чтобы ее запели. Но не каждый это уме-ет. И ты вряд ли сможешь.
-Смогу,-сказал я.
Но доказать, что смогу, никакой возможности не было. Для доказательства надо было не только написать текст, но найти еще подходящего композитора. Компо-зиторов знакомых у меня не было, и наш спор несколько лет оставался нерешен-ным.
1960 год я встретил в своей новой комнате в большой коммунальной кварти-ре так называемой коридорной системы. То есть главной ее особенностью был именно коридор, по обеим сторонам которого располагались 25 комнат, с про-живавшими в них двадцатью пятью семьями.