Хочу вам признаться, что к тридцати шести годам я осталась совершенно одна: без родителей, без мужа, без сына, без работы и даже без лучшей подруги. Что касается последней, то я не слишком расстраиваюсь, потому что, как выяснилось, в этой жизни ничего нет хуже лучшей подруги. Кстати, она не так уж и давно стала лучшей подругой. Я вообще стараюсь не заводить себе очень близких подруг, потому что не умею дружить. Я забываю про дни рождения мужей и детей подруг, что их очень обижает. Я забываю купить на долю подруги какую-нибудь недорогую классную футболочку, если что-нибудь подобное мне вдруг подворачивалось по пути с работы домой. И вообще, мне всегда было достаточно моей собственной семьи и моего собственного внутреннего мира.
Я, например, живо отшила соседку Ольгу, которая повадилась ко мне ходить то за солью, то за содой. Придет за содой, а потом еще битый час рассказывает, как ее сына Данилу ненавидит классная руководительница, являющаяся не кем иным, как отбросом отечественной педагогики. Видели бы вы этого Данилу, живо встали бы на сторону отброса педагогики, я вас уверяю!
Или вот Мария Васильевна, другая соседка по площадке. Она одинока, а лет ей, наверное, к семидесяти. Марья Васильевна одно время повадилась зазывать меня к себе попить чайку с пирожками. «Я гляжу, вы все одна да одна! – говорила мне она. – Скучно, поди? А мы посидим по-соседски, поболтаем! Или мы не женщины?» Пирожки у нее, конечно, отменные, но «болтать» целыми вечерами о ее болезнях или о том, как они с покойным мужем жили душа в душу, – удовольствие небольшое. А если уж говорить о том, женщина она или нет… Мне кажется, что после шестидесяти люди вообще становятся однополыми: не мужчинами и не женщинами… Может быть, я жестока?
Что же касается Тамарки Родимцевой, то у меня создалось такое впечатление, что она однажды специально втерлась ко мне в доверие, змеей вползла в нашу квартиру, чтобы со временем переквалифицировать меня в подругу жены моего мужа. Не знаю, поняли ли вы, что я хотела довести до вашего сведения, поэтому скажу проще: Денис теперь у нас с ней один на двоих. Мне он приходится мужем бывшим, а Тамарке – настоящим. У нас с ней теперь даже фамилии одинаковые: Михайлушкины. Я так еще и не сменила мужнину фамилию обратно на девичью, а Тамарка быстрей быстрого организовала себе новый паспорток, чтобы все между нами троими было по закону. Не могу сказать, что я в большом восторге от Денисовой фамилии, но не сменю ее, пожалуй, Тамарке назло. Да и от мужа пусть что-нибудь останется на долгую память.
Хотя… Если честно, то от Дениса мне осталось много памятных вещей. Например, грязные носки в очень большом количестве. Уже целый год я их выгребаю из разных укромных уголков когда-то нашей с ним общей квартиры и каждый раз вспоминаю Михайлушкина. Он обожал свои грязные носки и никогда их мне не доверял. Я никак не могла добиться того, чтобы он складывал их в корзину для белья в ванной комнате. Он находил для них более укромные места, куда моя безжалостная рука не могла добраться, как то: узкие поддиванные, подшкафные и даже подхолодильничные пространства, где носки могли мирно сохнуть месяцами и подванивать лишь иногда, когда в квартире делалось излишне сыро от затяжных проливных дождей.
Не просто памятью, а настоящим памятником умелым рукам Михайлушкина, я надеюсь, еще месяца два прослужит платяной шкаф. Его отвалившуюся дверцу Денис укрепил с помощью красных и синих пластиковых уголков от детского конструктора. От постоянного открывания и закрывания в углу уголков (уж простите меня за тавтологию) наметились тонкие змеевидные трещинки. Мне будет жаль, когда ноу-хау моего бывшего мужа наконец треснет. Во-первых, внутри шкафа уже не будет таких празднично ярких пятен, а во-вторых, дверца опять отвалится. И кто ее будет чинить?
Именно в этом месте есть смысл вспомнить и о нашем с Михайлушкиным Димке. Он настоящий сын своего отца, потому что детали детского конструктора являются и его любимыми скобяными изделиями, на которых в маленькой комнате крепится все, что только возможно, начиная от фотографий на стенах и кончая тяжеленными динамиками от нашего старого магнитофона. Да и к носкам у него наследственно-трепетное отношение: грязные он мне тоже не доверяет и, как папочка, рассовывает по самым невероятным местам квартиры. Вернее, рассовывал, потому что в этом году Димка окончил среднюю школу и уехал поступать в Московский университет. Питерский ему, видите ли, показался провинциальным. И ведь поступил! На факультет восточных языков! Я даже не ожидала. Была уверена, что он едет поступать на физмат. Вот до чего мы, родители, не знаем собственных детей!
В общем, живет сейчас Димка в университетском общежитии и в ус не дует. Во всяком случае, когда он мне звонит, голос у него бодрый, счастливый и раскрепощенный. Еще бы! В семнадцать лет вырваться из цепких родительских рук, оказаться на свободе, и не где-нибудь, а в столице нашей родины! Это ж не каждому так повезет!
В общем, за сына я рада и даже горжусь им, но тревожусь и скучаю очень сильно. Как раз на прошлой неделе в его комнате рухнул один из тех самых динамиков, о которых уже было упомянуто выше. Не поверите, но я битый час проплакала над… такой штукой в этом динамике, которую Димка называл диффузором и которая лопнула. Плакала о сыне и обо всем том, что отломилось от моей жизни, подобно головке пластикового крючка, на котором висел старый динамик.
