Лариса Матрос
Мой Шолом-Алейхема, 40
В один из весенних вечеров я была одна дома в Академгородке и, занимаясь домашними делами, как типичный представитель эпохи НТР, который не может жить без шумового фона, включила радиоточку, не слушая ее. Но тут, как внезапный гром, радио изрекло слова, которые, вызвав дрожь в теле, не хотели, однако, включаться в сознание. Слова были следующие: "Шолом-Алейхема, 40... "
"Что за мистика! "- мелькнуло в голове. Естественно, что меня, как и каждого одессита, где бы он ни проживал, перед апрелем, когда распускаются акации, когда Одесса смеется в День смеха 1-го и отмечает день освобождения 10-го "каждой весною тянет в этот солнечный и радостный город у Черного моря". Однако это ничего сверхъестественного не порождало, кроме счастья доставания билета и своевременного вылета в Одессу каждый год в разгар отпускного сезона. А тут радио(! ) произносит адрес моего родного двора, где прошло все мое детство и юность, куда я каждый год приезжаю в отпуск и куда постоянно пишу письма.
Я схватила в руки дребезжащий ящищек, который, не считаясь с тем, что мне трудно сосредоточиться из-за охватившего волнения, быстро изрекал примерно следующее: "События этой актуальной пьесы переносят нас в солнечную Одессу семидесятых годов... " Да, сомнений нет-это о моем дворе. Диктор что-то продолжал говорить, но я уже не могла его слушать. Я помчалась к телефону... Но кому сказать, кому позвонить здесь в Сибири, кого это касается? Я бросила трубку и опять побежала к приемнику, который, диктуя фамилии-"Бородатый, Площанская и другие... ", среди которых прошла моя одесская жизнь, бил по струнам натянутых нервов, готовых в любой момент лопнуть.
Следующие несколько месяцев были озарены мечтой поскорее оказаться в Москве, пойти в театр Станиславского, посмотреть спектакль, узнать адрес автора пьесы и встретиться с ним.
И вот в июне одного из первых, во всем внушающих оптимизм годов перестройки я, нарядная, на высоких каблуках, шла по озаренной лучами солнца улице Горького к театру Станиславского с чувством гордости и ожидания чуда. Мой опыт вечной беготни в поисках билетов после рабочего дня во время многочисленных московских командировок подсказал, что лучше всего пойти к часам четырем, когда появляются администраторы, готовые к бою с одолевающими их у входа и у касс театралами.
Не встречая никаких преград, я постучала в дверь администратора и, не услышав ответа, переступила порог. За столом в жаркой комнате сидел немолодой полный мужчина в расстегнутой до пояса и мокрой от пота рубашке. Не предложив мне сесть и не поднимая головы от бумаг, он сказал: " Я вас слушаю... "
-- Понимате, -- выдавливала я из себя взволнованно, теряя от его неприветливости желание произносить заранее заготовленные слова, -Шолом-Алейхема, 40", -- это мой родной двор, поэтому я бы....
-- Послушайте, -- перебил администратор, вытирая лицо мокрым платком, -- вы знаете, сколько тут развелось с Шолом- Алейхема, 40!
Я оцепенела. Администратор же опять опустил голову к бумагам.
-- Но позвольте, -- произнесла я в отчаяньи, -- кто дал вам право меня оскорблять?!
В это время зазвонил телефон, и "начальник", демонстрируя, что находится в пустой комнате, где меня уже нет, повернулся вполоборота к окну, и начал говорить в трубку...
Спустя какое-то время малоинтересный спектакль "Шолом- Алейхема, 40", посвященный дозволенной уже к обсуждению теме эмиграции, был показан по телевизору, вызвав разочарование, ибо заявленный в самом названии Двор, как главный герой пьесы, в ней совсем не отражен. Но мне стало жаль, что грубый администратор отбил у меня охоту тогда встретиться с автором пьесы, поговорить с ним, выразить благодарность уже за одно то, что ему удалось, очевидно, почувствовать, пусть и не отраженную в пьесе, уникальность этого типичного двора в центре Молдаванки.
И вот сегодня, вновь, накануне апреля, когда, как и каждой весной, тянет в солнечный радостный город, память возвращает меня в мой двор по адресу: Одесса, Шолом-Алейхема, 40.
Наш в пышных акациях двор, расположенный на углу улиц Шолом- Алейхема (в прошлом Мясоедовской) и Буденного (бывшей Болгарской), образован примыкающими другу к другу двухэтажными флигелями, (с борта самолоета , наверное, виделся бы неаккуратно нарисованным параллеллепипедом), в крошечных, без каких-либо удобств, квартирах которого тогда жили люди самых разных сословий (врачи, торговцы на Привозе, парикмахеры, сапожники, портные, военные, политработники и др. ), разных национальностей, служил всем нам, словно компенсацией за тесные, мрачные жилища. Основная жизнь всех вместе и каждого в отдельности проходила во дворе, где все все знали друг о друге. Некоторые соседи иногда ссорились, обменивались оскорблениями, доходящими до драк, но все друг друга любили и готовы были откликнуться по первому зову о помощи. Здесь все, независимо от национальности, соревновались в приготовлении украинского борща с чесноком, еврейской фаршированной рыбы, русских щей. В дни национальных праздников нас, детей, родители, (часто не религиозные) отправляли по всем соседям разносить им ритуальные угощения. И потому в дни еврейских праздников русские и украинские семьи ели, сравнивая кулинарные достоинства соседок, изделия из мацы, фаршированную рыбу, струдель, и т. д., а в дни православных праздников столы в еврейских квартирах ломились от крашенных яиц, пасхальных куличей и пр.
