Пребывание наших московских гостей у нас в Петербурге подходит к концу. Еще несколько представлений на пасхе и на фоминой, и они укатят назад к себе домой.
Они сильно у нас многим нравились, они производили большой эффект и возбуждали горячие симпатии в той среде, которая в самом деле любит музыку, стоящую выше итальянской и выше всякой вообще модной современной музыкальной дребедени. Поэтому и мне тоже хочется указать на значение для нас этого необыкновенного явления — частной московской оперы.
Частная опера у нас, как и везде, еще сама по себе не великое чудо и новость. Мало ли где есть оперы и театры, возникающие по частному почину, передвигающиеся с места на место, из одной провинции в другую, даже из одного государства в другое. Это существует и в остальной Европе, да и у нас тоже. Это совершенный pendant к передвижным выставкам, очень распространенный теперь повсюду и пользующийся большим распространением также и у нас, по превосходному и энергическому почину знаменитого нашего «товарищества» художников. Дело это превосходное, оно сразу принесло, до сих пор приносит, да наверное и всегда впоследствии будет приносить громадную пользу.
Но, несмотря на всю прекрасную основу, на всю чудесную и великодушную сущность, в деле этом всегда, везде и у всех играет первую роль — доход, прибыток, дивиденд. В деле московской оперы основа и физиономия другие. Она принадлежит к иной совершенно категории, а именно к такой категории, где на первом плане не деньги и нажива, а — искренняя любовь к предмету, глубокая преданность ему и бесконечная забота о его благополучии и процветании. Есть же в самом деле такие странные люди на свете, которые, наполненные своей идеей, никаких чужих денег не хотят, а вместо того еще и свои тратят громадными массами, только бы добиться торжества своей сердечной заботы и распространить ее торжество между другими, везде вокруг себя.
Эти люди — настоящие фанатики, словно помешанные на своей идее люди. Они не хотят смотреть ни направо, ни налево, они не останавливаются ни перед какими препятствиями и помехами, они шагают через все, что препятствует их делу, и потому это дело у них почти всегда кончается победой и достижением желанного результата.
По части русского искусства у нас было до сих пор два таких высоких и блестящих примера. Один — П. М. Третьяков в Москве, другой — М. П. Беляев в Петербурге. Первый более 30 лет собирал создания новой русской школы живописи, истратил сотни тысяч на свои покупки, собрал такую галерею русского искусства, перед которою кажутся маленькими и малозначительными все прежние попытки наших любителей-собирателей и на которую смотрит теперь с почтением и симпатиею вся остальная Европа. Закончив это великое свое дело, он принес в дар все свое собрание своему отечеству, России. Второй тоже в продолжение целого полутора десятка лет посвятил себя приобретению от русских композиторов всего выдающегося между созданиями новой русской музыки и печатанию их, да, сверх того, почти целых 15 лет дает ежегодно концерты русской музыки (иногда даже и за границей), каких нигде больше не существует. Все это потребовало огромных сумм, которые, конечно, никогда не могут возвратиться, но это для них не составляло важности, потому что причиной деятельности обоих этих людей была только глубокая любовь к тому делу, которому они посвятили свою жизнь.
Но вместе с тем, эта их деятельность была вызвана и печальным положением того дела, которое было им дорого. П. М. Третьяков всею душою любил новую русскую школу живописи. Но она была у нас в великом загоне и презрении. На нее большинство публики обращало очень мало внимания, на нее происходили поминутно, по поводу каждой оказии, каждой выставки, бесконечные нападки, ей поминутно кололи глаза, в виде примера и упрека, иностранными живописцами старого и нового времени, и если молодые наши художники продолжали держаться на своем трудном посту с беспримерной храбростью и самоотвержением, то это лишь благодаря их молодым годам и силам и благодаря начинавшему пробуждаться в 50-х годах общему самосознанию на всех путях русской жизни. И тут-то П. М. Третьяков явился истинным спасителем, помощником и покровителем. Он вышел самою твердою опорою, защитою и оживителем нового русского искусства, своим могучим вступительством он помог его росту.
Точно так же и М. П. Беляев. В то время, когда очень мало обращали у нас внимания на русскую инструментальную музыку, когда поминутно выкидывали ее за борт, во имя иностранной, будто бы нас совершенно раздавливающей, — он смело и неустрашимо принялся вести свои концерты и до такой степени успешно для лучших умов всей Европы, что после его русских концертов на парижской выставке 1889 года французы писали, что эти концерты были для их соотечественников — «откровением» (une révélation) и заставили узнать и уважать русскую музыкальную школу. Русские тоже начали обращать все большее и большее внимание на мало ценимые обшей массой оригинальные создания. И русская картинная галерея, и русская школа живописи, и русские концерты, и русская симфоническая школа — стоят теперь уже твердою стопою на нашей почве, не возбуждают уже более ни недоверия, ни презрения, ни насмешки. Конечно, уже и раньше признавались и покупались русские картины (вспомним чудные 25 лет деятельности передвижников), уже и прежде выслушивались и бывали хвалимы русские симфонии и вообще инструментальные создания (вспомним чудные 25 лет деятельности Бесплатной музыкальной школы), но никогда столько, как теперь, с тех пор, как издания и тех и других образовали одно большое, сплотившееся, внушительное даже по своим объемам целое, сгруппированное в одной громадной картинной галерее, в громадном ряде непрекращающихся печатных изданий и концертов, — признанное, опробованное и почетно заштемпелеванное самой Европой. Раньше это было для нас все-таки как-то боязно: а что мол, как промахнемся со своими похвалами и симпатиями, и в один прекрасный день из Европы вдруг появятся заметки, где будет выложено на столе, где будет доказано, как дважды два четыре, что вы, мол, господа, напрасно кипятитесь, а лучше, мол, вам быть поскромнее и поосторожнее, тише воды, ниже травы. Давно ли еще европеец Тургенев возглашал устами Потугина, своего тезки: «Русское художество! Русское искусство!.. Русское пружение я знаю и русское бессилие знаю тоже, а с русским художеством, виноват, не встречался. Вообразили, что и у нас завелась живописная школа и что она даже почище будет всех других… Русское художество, ха-ха-ха! хо-хо!.. Сказать, например, что Глинка был, действительно, замечательный музыкант, которому обстоятельства, внешние и внутренние, помешали сделаться основателем русской оперы, никто бы спорить не стал, но нет, как можно! Сейчас надо его произвести в генерал-аншефы, в обер-гофмаршалы по части музыки, да другие народы кстати оборвать: ничего, мол, подобного у них нет, и тут же указывают вам на какого-нибудь „мощного“, доморощенного гения, произведения которого не что иное, как жалкое подражание второстепенным чужестранным деятелям: этим легче подражать. Ничего подобного! О, убогие дурачки-варвары, для которых не существует преемственности искусства, и художники — нечто вроде Раппо (силача): чужак, мол, шесть пудов одной рукой поднимет, а наш — целых двенадцать! Ничего подобного!..» Кто это говорил? Сам Тургенев. Что же после этого еще стоять и сомневаться? Дело решенное. Положим, иные, пожимая плечами, думали: Тургенев, да разве он уж так хорошо все понимает — особливо в искусстве? Но большинство слепо верило мощному, общепризнанному вожаку по всем интеллектуальным делам и верило, главное, что сама Европа глаголет его устами. А перед нею зазорно опростоволоситься и выйти каким-то «не на высоте европеизма»! Вот и помалчивали осторожно. Но время взяло свое, и потугинских слов больше уже не боятся.
