Все это началось со смерти, и еще одна смерть вела нас. Первой была смерть человека по имени Брендан, и я видел самый ее миг. Я видел в жестокую стужу, как они сомкнулись в круг и нагнулись над ним, а затем попятились, чтобы открыть путь отлетающей душе. Казалось, что они сыграли его смерть для меня, и это было странно: они ведь не знали, что я слежу за ними, а я тогда не знал, что они были такое.
И странно, как то ли ангелы, то ли демоны привели меня к ним в то время, когда мое безумие ввергло меня в столь великую нужду. Не стану скрывать свои грехи, иначе чего стоит их отпущение? В тот самый день голод толкнул меня на блуд, а из-за блуда я потерял мой плащ.
Я ведь только бедный школяр со штанами, открытыми ветрам небесным, как говорят люди, и не могу ничем похвастать, кроме латыни, но я молод, хорошо сложен, хотя ростом коротковат, и женщины порой на меня заглядывались. Такое и приключилось незадолго перед тем, как я увидел смерть Брендана, хотя на этот раз, как я уже говорил, причиной был голод, а не похоть, а значит — грех менее великий; я надеялся, что она меня накормит, но она была слишком распалена, и ей не терпелось. Тут на беду муж вернулся раньше, чем его ждали, и мне пришлось спасаться через хлев, бросив в эту студеную декабрьскую погоду мой теплый плащ. Я опасался погони, переломанных костей, пусть и запрещено поднимать руку на человека, облеченного саном, и потому шел по краю опушки, а не по большаку. Если бы я держался большака, то прошел бы мимо, не заметив их.
Они были на поляне, там, где от большака ответвлялась уводящая в лес дорога. Они завернули туда свою повозку и, когда я вышел на них, как раз снимали с нее этого человека. Я скрытно следил из-за деревьев, боясь подойти ближе. Я принял их за разбойников. Одежда на них была странная, с бору по сосенке и словно бы с чужого плеча. Времена сейчас опасные, а духовным лицам носить оружие воспрещено, и при мне была только палка (палки, дубинки, дубины не имеют ни острия, ни лезвия, а потому, разумеется, под запрет не попадают).
Из моего укрытия я увидел, как они сняли его с повозки, а тощий полувзрослый волкодав, который был с ними, весело прыгал, будто играя, и высовывал белесый язык. Я увидел мужское лицо и смертный пот на нем. Они положили его на поляне. Они свернули туда, чтобы быть рядом с ним в его смерти; я понял это тогда же: кто позволит, чтобы товарищ испустил последний вздох в трясущейся повозке. Умирающих и только что умерших мы хотим видеть как можно ближе, чтобы они сполна испили млеко нашей скорби. Господа Нашего сняли с креста, дабы скорбеть над ним, на Кресте он был слишком далек.
Они сгрудились вокруг него, скорчились так близко, будто он был костром, согревавшим их в этот зимний день, шесть человек — четверо мужчин, мальчик и женщина. Одеты в обноски и противу всех установлений о том, как и кому надлежит одеваться: на одном зеленая шляпа с пером, какие носят только богатые, хотя прочее было нищенским, на другом — белый балахон до колен, из-под которого выглядывали ветхие чулки, еще один (мальчик) кутался в грубую шаль словно бы из конского волоса. Дубы позади них выглядели порыжелыми из-за необлетевшей пожухлой прошлогодней листвы; и на ней, и на мохнатой, точно шкура, шали мальчика лежал проблеск света.
Мужчина умирал без последнего причастия, и, возможно, еще оставалось время протянуть ему Крест, но я боялся подойти. Меа maxima culpa.[1]
Теперь я уже не мог его видеть, но через разделявшее нас пространство я слышал его хрипение и видел облачка пара изо ртов тех, кто склонялся над ним. Будто курился ладан, благовоние благочестия. Затем хрип затих, и я увидел, как они отпрянули, освобождая место для Смерти, что было вполне разумно, ибо Смерть на просторе менее свирепа, чем в стеснении. И все это вместе походило на ту сцену в моралите, когда осажденная душа наконец освобождается и улетает. Вот тут я увидел, что к шляпе мужчины с пером пришит знак служения, эмблема патрона.
И тут же меня отыскал пес. Изголодавшийся, с выпирающими ребрами, он, однако, не ластился и не выказывал боязни, а только глупое благодушие. Несколько раз он попытался пролезть в круг, заключавший умирающего, а когда его отогнали, принялся обнюхивать края поляны, добрался так до дерева, за которым скорчился я, и затявкал, не столько, казалось, угрожая, сколько здороваясь, что привело туда одного из мужчин — того, в зеленой шляпе, дюжего оборванца с черными волосами, завязанными на затылке, и глазами чернее ежевики. Увидев меня, он вытащил нож, и я тут же вскочил со всей поспешностью и развел раскрытые ладони в жесте священнослужителя, возносящего благодарение над дарами, чтобы он сразу понял, кто я такой.
— Поди сюда, покажи свое лицо.
Я поторопился исполнить это.
— Я шел по лесу, — сказал я. — И случайно набрел на вас. И не хотел тревожить вас в такую минуту.
Они посмотрели на меня, отведя взгляды от мертвеца, чьи глаза были широко раскрыты. Голубоватые, как яйца в гнезде дрозда. Он был лысым, с круглой головой, лицо жирное, будто маска из топленого сала, рот кривой, чуть приоткрывшийся. Пес воспользовался случаем и облизал ему лицо, а облизывая, открыл рот пошире. Мальчик пнул пса, тот взвизгнул, отбежал и помочился на дерево.
