П. Рикер
Мораль, этика и политика
Целесообразно ли было предлагать для рассмотрения соотношение трех терминов: "мораль", "этика" и "политика" вместо классического двойного соотношения "мораль и политика" или равнозначного ему "этика и политика"? Считаю, что да. Различение этики и морали оправдано не только в личностном, но и, как я попытаюсь это показать, в институциональном плане, а точнее- в плане политических институтов. Я охотно соглашусь с тем, что здесь неизбежен определенный произвол в отношении слов, так как первый термин пришел из греческого языка, а второй- из латинского, и оба относятся к общей сфере нравов; однако если выбор слов может быть подвергнут сомнению, то само их различение, как мне представляется, не должно вызывать возражений, Нужно найти какое-либо слово, чтобы вслед за Спинозой, назвавшим свое основное произведение "Этика", обозначить целостный путь человеческого существования, начиная с элементарного стремления к сохранению своей жизни и кончая исполнением того, что можно назвать, согласно тем или иным сложившимся убеждениям, желанием, удовольствием, удовлетворенностью, счастьем, блаженством. Что касается меня, то я позаимствовал у Аристотеля более нейтральное выражение "стремящаяся к благу жизнь" для того, чтобы обозначить этот глубинный уровень моральной жизни. Когда говорят о стремлении, то на первый план выдвигают лишь желательность, а не императивность. Аристотель, Спиноза, Гегель, Набер придерживались именно этой точки зрения. Однако нам нужен также и какой-нибудь другой термин для того, чтобы обозначить связь с законом или нормой, с разрешением и с запретом. Закон или норма подразумевают две характеристикиуниверсальность и принуждение, -сущность которых прекрасно выражает термин "долженствование". Таким образом, я предлагаю употреблять термин "этика" по отношению к сфере блага и термин "мораль" по отношению к сфере долженствования.
Я не буду сейчас останавливаться на философском обосновании использования двух видов предикатов, применяемых к действиям и их агентам: предикате блага и предикате долженствования. Я ограничусь одним-единственным аргументом: если даже стремление к благой жизни укоренилось в нас более глубоко, чем, предположим, запрет на преступление или ложь, то этика все же не может обойтись без морали: желательность не освобождает от императивности по той причине, что существует насилие, которое один агент может совершить по отношению к другому, превращая последнего из потенциальной жертвы в жертву действительную. Одним словом, именно зло в качестве вреда, причиненного одним человеком другому, приводит к тому, что намерение вести благую жизнь не может избавить от необходимости считаться с императивностью долженствования, проявляющегося либо в негативной форме в виде запрета, либо в позитивной форме в виде обязательства.
В процессе дальнейшего исследования основной акцент будет сделан на связи политики с этикой. При этом не будет оставлена без внимания критическая направленность нормы, без которой политика лишилась бы своего наиболее существенного измерения.
Связь политики с этикой благой жизни подтвердилась бы, если бы удалось доказать, что человек определяется главным образом своими способностями, которые достигают полной реализации только в условиях политического существования, иначе говоря, в условиях общественного состояния (une cite). С этой точки зрения размышление над проблемой человека могущего (Fhomme capable) составляет, как мне кажется, то антропологическое введение, в котором нуждается политическая философия. Краткий анализ структуры того, что можно назвать индивидуальной или личностной идентичностью, позволит понять это. Прояснить данную структуру можно с помощью серии ответов на вопросы, включающие вопросительно-относительное местоимение "кто": "Кто именно говорит?", "Кто совершил то или иное действие?", "О ком повествует эта история?", "Кто несет ответственность за данный проступок или причиненный ущерб?". Ответы на вопросы, содержащие слово "кто", образуют пирамиду, которую венчает этическая способность, являющаяся способностью субъекта, и именно ему могут быть приписаны действия, квалифицируемые с помощью предикатов "хороший" или "плохой".
Вопрос "Кто говорит?" является наиболее простым, если сравнивать его со всеми другими вопросами, употребляемыми в мире языка. Лишь тот, кто способен указать на самого себя в качестве автора собственных высказываний, может дать ответ на этот вопрос. Теория speech-acts (речевых действий) приучила нас рассматривать мир языка под этим прагматическим углом зрения дискурса; к тому же было бы целесообразно, чтобы эта теория не ограничивалась теорией высказываний и распространялась на высказывающего, способного назвать себя самого "я". Второй этап формирования самости вводится вопросом: "Кто является автором этого действия?" Переход осуществляется благодаря тому простому факту, что акты дискурса сами по себе являются определенными типами действий. Когда речь заходит о практикео профессиональной деятельности, об играх, об искусстве,-ни вопрос "Что?", ни вопрос "Почему?", то есть ни описание, ни объяснение, не исчерпывают исследования смысла действия; нужно еще определить того, кто совершает что-либо в качестве агента, которому может быть приписано это действие и на основании этого вменено в ответственность в моральном и юридическом плане. Связь между действием и его агентом не есть факт, доступный наблюдению; это именно способность, в реализации которой агент полностью уверен. Данное рассуждение в дальнейшем окажется краеугольным камнем в реконструкции понятия политического субъекта. Новый этап в формировании могущего субъекта (un sujet capable) наступает в процессе становления повествовательного аспекта идентичности. Понятие повествовательной идентичности, над которым я работал долгое время, создает, как мне представляется, необходимую связь между идентичностью говорящего субъекта и идентичностью этико-юридического субъекта. Основной причиной этого является то, что повествовательная идентичность учитывает временное измерение существования, которое еще не рассматривалось. А ведь только в той или иной форме повествования-повествования на тему повседневной жизни, исторического повествования или повествования, связанного с вымыслом, -жизнь обретает единство и может быть рассказана.
