Борис Хантаев
Монстр живет внутри
Посвящается Марии Филькиной, девушке благодаря которой, я пишу сказки
Истинные мудрецы говорят, что монстр живет в каждом из нас.
Тяжелые оковы сковывали руки Генриха, его вели на площадь, где сегодня должна была состояться казнь, его казнь. Палач уже заточил топор, и сейчас с ухмылкой взирал на обреченного парня, которому не было и тридцати. Люди вокруг плевали в его лицо, они с ненавистью кричали: — Убийца.
Кто–то даже взял камень и запустил им в молодого паренька, оставив на его лице отметину, и это было нормально, такова процедура. Сначала тебя ждет публичный позор, а потом смерть у всех на виду. Одна старушка, присев на корточки, стала справлять нужду прямо в сторону осужденного парня. Ее старческая моча, аккуратно, по земле спускалась к ногам Генриха, а старуха смеялась, словно мочиться на людях, это так весело. Глаза смертника были опущены, он шел, молча, стараясь не обращать внимания на толпу. Боялся ли он умереть? Конечно! Лишь самоубийцы способны достойно встретить собственную смерть. Поднимаясь по деревянной лестнице, которая вела на эшафот с палачом, Генрих дрожал, пот покрыл все его лицо, когда–то очень симпатичный молодой человек превратился в урода, которого не полюбит даже самая одичалая вдова.
— Я бы убил тебя прямо сейчас, уж больно тешутся мои руки — произнес палач, с так и не поникшей на его лице дьявольской улыбкой. — Но проклятая процедура, дает тебе право голоса. Так что говори убийца, говори Генрих сын Ричарда, и пусть твои слова будут краткими, ибо я очень устал и хочу отправиться спать.
Слова палача вызвали смех, сейчас для толпы он был как шут, а еще как король, почему король, да потому, что все короли несут с собой смерть. Генрих, что все еще стоял с опущенной головой молчал, его грязные патлы закрывали практически все лицо, люди вокруг даже не знали, улыбается он или плачет, он плакал.
— Ты что оглох убийца, или тебе нечего сказать? Если так, то моя подруга Луиза — палач взял в руки топор, и толпа стала скандировать, свистеть и визжать, предвкушая публичную смерть. — С радостью возьмется за твою голову.
Генрих поднял голову, его заплаканные глаза оглядели собравшихся людей. Многие пришли на казнь целыми семьями, с детьми и своими престарелыми родителями. Среди собравшихся были и друзья осужденного. Ведь лучше чем просто публичная смерть, может быть только публичная смерть того, кого вы лично знаете, это позволяет вам с гордостью говорить: — Я был знаком с этим ублюдком.
Возможно, его друзья еще добавляли: — Он чуть и меня не убил.
Эти слова еще больше придавали им гордости.
Генрих смотрел на толпу, с целью понять, как достучаться до этих людей, а толпа … Она просто хотела увидеть пущенную кровь, услышать предсмертный крик и почувствовать, как кишечник покойного освобождается и все содержимое падает рядом с палачом. Те немногие кто стояли ближе всех к эшафоту могли даже увидеть сегодня, последний ужин убийцы. Если не в этом, то в чем тогда счастье?
— Мои слова не могут быть краткими. Ведь они крик души. Так что я прошу вас потерпеть, и внимательно послушать то, что я скажу. Уважаемая публика, мои когда–то близкие друзья, вы палач, простите, не знаю вашего имени, услышьте мою историю, ведь если я умру, она станет последней историей из моих уст. И вы все сможете говорить. Мы слышали историю убийцы, того самого, что так жестоко убил свою жену.
Палач взглянул на Генриха, взглянул с неодобрением, но с любопытством, а потом обратился к толпе:
— Ну что вы скажите? Решать вам, лично я, убил бы этого членоса.
На секунду все затихло, больше сотни человек замолчали, они лишь переглядывались, не в силах принять какое либо решение. Это продолжалось, пока один старик в соломенной шляпе, громко, во всеуслышание ни произнес:
— Пусть говорит. Если его история будет скучной, я сам занесу топор над его головой.
Слова старика вызвали такой смех, что даже сам палач, сам временный король сложился пополам.
— Да будет так — сказал он, отложив свой топор в сторону.
А Генрих, он тяжело вздохнул, а затем начал свой длинный рассказ.
Она была прекрасна, лучше, чем солнце днем, и лучше чем луна поздней ночью. Никто не мог сравниться с ее красотой. Ее звали Виктория, и мы познакомились на рынке, где я выбирал себе коня, а она, она выбирала картину. Мы разговорились и уже тогда, при нашей первой встрече, я понял, что она будет моей женой. В это трудно поверить, но лишь потому, что мне не дано, ее описать. Я не могу вам рассказать, какими были ее глаза, могу лишь сказать, что смотря в них мне было не страшно умереть. Не могу передать я и описание ее золотых локонов, как и описание ее фигуры, ее груди. Она была ангелом, спустившимся на землю, не удивительно, что я потерял голову, и был готов на все.
Но эта девушка была непокорна, она даже не давала себя поцеловать, не давала взять ее за руку. Словно от одного моего прикосновения могла случиться большая беда. Виктория, если бы она сама не испытывала ко мне любви, то я возможно и понял бы ее поведение, но она испытывала. Она говорила:
— Ты мой Генрих, ты создан лишь для меня. И возможно, когда–нибудь мы будем вместе.
