Миссисипи по щиколотку

Я поддалась искушению.

Яблоко, гранат или гроздь винограда?

Персик или груша?

Секс или марихуана?

Чёрт и сам не разберет, где я ошиблась,

И вот, как наказание, я вспоминаю вкус запретного плода —

Но — ба! — голос гоблинов, что продали на своём базаре,

ТО, ЧТО ни в коем случае нельзя пробовать,

Я уже перестала слышать!

Я готова отдать всё, что у меня осталось за второй плод,

Но шум гоблинского базара не доступен мне —

Я не могу вернуться в Страну без возврата —

Врата захлопнулись — конец, всему конец.

Где найти друга, который отправится спросить у Кристины Россетти, как

Пройти на базар гоблинов,

Милый друг, который купит у гоблинов еще один

Запретный плод, чтобы меня расколдовать.

Холодной и бесснежной зимой,

Когда температура упала ниже минус семи,

Я укуталась во флаг Эфиопии,

Представив себя в долине, окруженной горами,

Где небо казалось темнее и глубже.

Я ощутила пряный запах корицы,

Смешанный с ароматом местных трав.

Там пение птиц было неотделимо от

Человеческой речи и блеянья овец,

Там в пару шагах от меня сгорбилось старое дерево,

Ветви которого были перевязаны яркими лентами.

Я отдыхала после велосипедной прогулки,

Качаясь в старом гамаке,

Я пила прохладный зелёный чай

И вспоминала холодную,

Бесснежную зиму,

В которой так отчаянно не хватало

Красок и эмоций.

В хмурый день, когда меня потревожил звонок из Стамбула,

Что побудило меня прочесть Лесли Уайта до конца,

В тот субботний вечер, когда одиночество

Разинуло пасть Левиафана,

Меня навестил дух Джима Моррисона.

Он, шатаясь, вошёл через закрытую дверь,

Написав на ней свой давний лозунг: “Make love not war”

Джим поздоровался со мной —

Я промолчала.

В его левой руке была бутылка виски,

В правой — томик стихов Уильяма Блейка.

Изо рта торчала сигарета.

Он выглядел совсем неплохо, будто вчера преставился.

Он плюхнулся на кровать,

Ноги возложив на мою подушку:

«Малышка, с этой прической ты напоминаешь мне эльфа.»

Я не ответила, банальный комплимент,

Повторяемый из уст в уста.

«Я от Оскара.»

Я кивнула.

«Он сказал, что с тобой забавно, весело и даже интересно.

Решил проверить.»

Я вздохнула, всё это было мне не вновь.

«Что скажешь?» — спросил Джим.

И я рассказала всё ему, что знала о постмодернизме,

Клиповом сознании и тантрическом буддизме.

Поведала теорию Большого взрыва,

Согласилась с Фроммом и выразила интерес к работам Фрейда.

Я процитировала строки шекспировских сонетов в оригинале.

А Джим научил меня курить, пить и играть на гитаре в миноре,

А потом он отправился в Париж.

Я продолжила изучать мировую культуру и

Экклезиаст сказал:

«Нет ничего нового под небом.»

«Амен,» —ответила я.

Не воля небес, но желание человека

Забросило меня в священную Мекку,

Я грешник, да, поэт Маджнун, презреннейший из стихоплётов,

Молится у Каабы, желая оказаться в совершенно ином месте.

Он преклонил колени, о, нижайший из людей! Он лицемерно прикрыл глаза,

Будто просит у Аллаха освобождения от чар нежношеей и чернокосой.

О, лжец, неужели вздумал лгать у Камня, что в сердце у каждого верного?

Неужто ты вознамерился обмануть Аллаха, если и себя обмануть ты не в силах?

Поэт Маджнун тоскует по любимой, его душа оторвана от тела,

Судьба забросила его в Мекку, а он вспоминает трепет ресниц,

Он погружен в пучину грусти, он мечтает ощутить

Лёгкое дуновение ветра в пустыне, что будет подобно

Дыханию милой, что слаще ему нуги и вина.

Поэт Маджнун пишет газели, арабской вязью выводит

Бессмертные стихи, которые будут петь бедуины

Ночью у костра, убаюкивая уставших верблюдов,

Будут петь бедуины печальные стихи тоскующего поэта,

Который вглядывался в ночь, желая увидеть в луне черты любимой,

С которой он был разлучен, о которой я мечтаю.

О, Лейла, где же ты теперь?

Мне Миссисипи по щиколотку,

там плескается моя мечта,

глотая приглушённые крики угнетённых,

мою мечту удавили

плёткой для битья рабов,

захоронив в топях недалеко от Батон-Ружа,

чтоб магическими действиями культа Вуду её воскресить.

Её воскресили, но, увы, черви изъели её плоть,

она оказалась неугодна, и её утопили в Миссисипи.

Мне Миссисипи по колено: я ищу свою мечту.

Катулл решил быть твёрдым,

подобно всем мраморным колоннам, что кусают крыши Рима.

Он рыдает, стеная, роняет слёзы в кабаках,

он опорочил своё имя, имя тысячи подруг,

что наедались луной с ним по ночам,

он опошлил имя возлюбленной Лесбии,

посвящая ей сотни строк.

Весь Рим, весь этот могучий исполин, читает строки к Лесбии,

плача о смерти воробья, считая их поцелуи

и сочувствуя Катуллу, когда возлюбленная

нашла ему взамен пару-тройку любовников.

Катулл потерял любовь, на её месте осталось лишь желание —

лучше бы Лесбия умерла, она бы не

стала предательницей, она была бы навеки

влюблена в тебя, Катулл…

Будем плакать горше о смерти любви Катулла,

нежели о кончине Лесбии,— нас лишили иллюзии,

что то чувство долго терпит,

что оно не ищет своего

и всё прощает…

Ах, Петрарка, зря ты нашел стихи римского поэта, меня они опечалили.