В новом лагере охрана была добрее.
Нет, подумал Шмуль, не добрее. Надо быть точным. Даже после многих лет издевательств он получал удовлетворение от своей точности и проницательности. Охрана была не добрее, она была просто равнодушной. В отличие от восточных свиней эти парни были равнодушными и профессиональными. Они больше гордились своей формой, держались прямее и были более чистоплотны. Дрянь, но дрянь с гордостью; высшая форма дряни.
На Востоке охранники были ужасны. Это была зловещая, невероятная фабрика смерти, даже сейчас вторгавшаяся в его ночные кошмары. Там занимались уничтожением на промышленной основе. По ночам от сжигания тысяч трупов небо наверху мерцало оранжевым заревом. Там ты дышал своими братьями. И если тебя не отбирали в первые же минуты, то тебе грозило быть испеченным в собственном дерьме. Ты был Untermensch, недочеловек. Шмулю пришлось выживать в том месте более полутора лет, и то, что он выжил, лишь наполовину можно отнести на счет удачи.
Он освоил правила выживания естественным путем, без предварительной подготовки. В те времена, которые он мысленно называл «раньше», ему не требовались для жизни особые физические усилия. Шмуль был типичным литератором, его переполняли слова и идеи, он сочинял стихи и верил в то, что в один прекрасный день напишет роман. Он писал смелые заметки в «Nasz Przeglad»[1], самую влиятельную варшавскую еврейскую газету. Дружил с настоящими талантами — Менделем Элькиным, Перецом Хиршбейном, радикальным сионистским поэтом Ури Цви Гринбергом, Мелекном Равичем… Это были замечательные ребята, интересные собеседники, весельчаки, любители женщин, но сейчас все они скорее всего уже мертвы.
Шмуль не думал о литературе с 1939 года. Он очень редко вспоминал о том времени, которое называлось «раньше», так как знал, что это первый признак капитуляции. У него оставалось только «теперь», «сегодня». Возможно, существовало еще и «завтра», но в этом никогда нельзя быть уверенным. Однако по крайней мере в одном вопросе он продолжал придерживаться своих литературных привычек: он упорно стремился разглядеть суть вещей. И вот уже несколько дней, с того самого момента как он сюда попал, это новое место приводило его в недоумение.
Их привезли сюда на грузовиках, что уже само по себе вызывало удивление, так как немцы предпочитали гнать евреев через леса стадом, а если при этом некоторые или даже многие умирали — что ж, это было досадно. Но тут вопреки обыкновению они уже несколько часов тряслись в холодной темноте грузовика, и Шмуль терпеливо сидел, сбившись в кучу вместе с остальными, пока машина наконец не остановилась и не открылся брезент, закрывающий задник кузова.
— Выходим, евреи, приехали! Быстренько, ребята, быстренько!
Они высыпали на снежное сверкание. Шмуль, заморгав от окружающей белизны, тут же заметил, что это не концентрационный лагерь. Он не знал, как по-немецки называется то, что лежало у него перед глазами: уединенное лесное поселение, за колючей проволокой стоят стеной покрытые снегом ели и сосны, а внутри огороженной территории три или четыре низеньких деревянных строения расположились вокруг одного большого, бетонного. Ни собак, ни сторожевых вышек, только немногословные парни из СС, вооруженные автоматами и одетые во что-то похожее на форму лесника, испещренную полосами и пятнами темно-зеленого цвета.
Вскоре обнаружилось еще больше непонятных вещей, но если другие заключенные в основном обращали внимание на то, что хлеба и супа вдоволь, а изредка выдают даже кусок колбасы, и радовались такой невероятной удаче, то Шмуль продолжал наблюдать и размышлять.
Очень скоро он понял, что он и его товарищи, по сути, тоже являются одной из странностей этого места. Зачем немцам понадобилось собирать такую убогую команду заключенных? Что могло быть общего у всех этих евреев, русских и других славян? Кроме самого Шмуля, здесь было еще двадцать пять человек, и, глядя на них, он видел отражение собственных внешних характеристик: невысокие, худые, преимущественно молодые, с тем скрытным взглядом, который появляется, когда постоянно живешь на пороге смерти. Хотя надо признать, теперь они жили ненамного хуже немецких солдат. Вдобавок к улучшенному рациону их поселили в темном бараке. Были даны и другие маленькие привилегии: им разрешили мыться и пользоваться туалетом. Их одели в серую фланелевую форму старого вермахта и даже выдали длинные шерстяные шинели с русского фронта. Здесь Шмуля постигло первое разочарование. На его несчастье, ему досталась шинель, разрезанная штыком, и вся теплая подкладка была выдрана. Если он не решит эту проблему, ему придется мерзнуть.
И потом, работа. До этого Шмуль был послан эсэсовцами на фабрику синтетического горючего, принадлежащую концерну «И. Г. Фарбен»; там закон был прост: или выполни две нормы, или умри. Здесь, наоборот, работа в основном заключалась в вялом рытье окопов и котлованов под фундаменты цементных блокгаузов, и проводилась она под невнимательным присмотром дымящего трубкой сержанта СС, добродушного малого, которому было совершенно наплевать, движется работа или нет, пока у него есть табак и теплая шинель и никто из офицеров не орет на него. Как-то раз заключенный во время приступа кашля уронил лопату. Сержант посмотрел на него, нагнулся и поднял инструмент. У него даже и мысли не было застрелить беднягу.
