Бенор Гурфель
Мама [1]
Люди, знавшие её в молодости, говорили мне:"А знаешь, твоя мама была такая весёлая. Она всё время смеялась и мы её звали "хохотушка".
"Да?-отвечал я, слегка растерянно - что-то не припоминаю".
Но я хорошо помню, как она пела. Долгими сибирскими вечерами, под заунывный свист вьюги, при светлячке коптилки или без, она напевала наивные и чувствительные романсы своей молодости.
......................................................................
"В далёкой страстной Аргентине, где небо южное так сине
Где женщины как на картине, танцуют все - тан-го!
В больших шикарных ресторанах, на мягких, низеньких диванах, в хрустальных узеньких бокалах - шампанское ли-лось!"
......................................................................
Или:
"В последний раз я видел Вас так близко
В пролёты улиц Вас умчал авто
И где-нибудь в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подаёт манто...
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчёнок Ли?
Вы помнится любили португальца,
А может быть с малайцем Вы ушли?"
......................................................................
Я сидел прижавшись к печке, ловя ладонями уходящее тепло. И испарялась, занесённая снегами деревня и сквозь замороженные слепые окна проступало синее небо Аргентины, вливался свет и запах бескрайней пампы. Так прянное вино романтики преображало чёрствый хлеб действительности.
Мамино поколение, поколение Купринской "Ямы" и Бунинских "Тёмных аллей", "Вишнёвого сада" и Блоковской "Незнакомки" было воспитано на идеальной романтике любви и сострадания и не было готово итти "на бой кровавый, святой и правый" и не умело разговаривать "языком товарища маузера".
И когда наступили новые времена, которые провозгласили "смерть беспощадную всем плутократам и всем паразитам трудящихся масс", мамино поколение оказалось на обочине истории.
Ну а я, естественно, был пылкий комсомолец. Почему "естественно"? Замечено неоднократно, что самые пылкие приходили из рядов социально чуждых. Как бы пытаясь своей "пылкостью" оправдать "грех" происхождения. Заслужить доверие. Только бы быть допущенным к столу. И получить свою порцию капусты.
"Ну как ты не понимаешь?" - раздражённо проповедовал школьный комсомольский лидер своей отсталой матери.
"Не можем же мы, в наше время, воспевать Ахматову и заслушиваться Вертинским!"
"Но почему? Почему? Чем плоха для вас Ахматова? Что плохого в стихах:
А я иду - за мной беда.
Не прямо и не косо
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса. "
"Вот в этом-то всё и есть! Вот ты всё и открыла!" - уверенно печатал лидер.
"Что значит - за мной беда? Что значит - в никуда и в никогда? Вот это-то и есть пессимизм и индивидуализм. Стих должен призывать и направлять. Правильно Жданов говорит! Искоренять надо таких!" - торжествовал лидер. И мать молча отходила, идеологически поверженная.
Детство мамы прошло в деревне Тарутино, заселённой на половину немецкими колонистами. Видимо от них мама научилась не чураться физического труда, ухаживать за скотиной, обрабатывать землю и рассчитывать только на себя.
Все эти качества пригодились ей и дали возможность выжить, когда она оказалась одна с восьмилетним сыном в далёкой Сибири. Одной из первых обратилась она к председателю с просьбой дать ей землю под огород. Получив свои 10 соток и натянув непривычные кирзовые сапоги с раннего утра она топала за околицу, где находился её участок и возвращалась домой затемно.
Было ей уж под пятьдесят. И прошлая жизнь - жизнь холённой и избалованной жены известного врача не приучила к крестьянскому труду. Но когда пришлось - не дрогнула. Косила траву, рубила и пилила деревья на дрова, бродила по тайге, собирая грибы и ягоды, запасала на долгую зиму картошку, капусту, турнепс, репу и прочие овощи. Билась за жизнь, как и все вокруг, спасая сына и ожидая мужа.
Вспоминается тёплый июльский вечер. Окно палаты приоткрыто и снаружи доносятся азартные крики студентов, играющих в футбол. В палате только одна койка, на ней моя мама. Её левая нога красно-синяя и опухшая подтянута на блоках вверх. У мамы гангрена и врачи собираются ампутировать ногу выше колена. Мама знает об этом. От гангрены у неё высокая температура и легкий бред.
"А помнишь сын, как мы ходили с тобой по грибы и заблудились в тайге?" - вдруг спрашивает она.
"Помню" - отвечаю я
"Я тогда подумала: если не выйдем к ночи - ты будешь ночевать на дереве, а я на земле, под деревом буду тебя охранять.
А помнишь суп из лебеды летом 42-го? И как ты просил: мама положи хотя бы ещё одну картошку в суп. А я отказывалась, потому что в неделю мы могли съесть только 7 картошек. Ведь до нового урожая оставалось только ведро картошки. И прикупить было негде. Да и денег не было.
А помнишь как ты заболел корью и тебя положили в больницу, а больница не отапливалась и я ложилась к тебе в постель и согревала тебя."
Я слушаю мамину прерывистую речь, её хрипловатый голос и в воображении встают картины её жизни.
Вот мама гимназистка. Выпускной бал летом 1912. В огромном актовом зале играет приглашённый полковой оркестр. Манящая мелодия Штраусовского вальса. На бал приглашены выпускники мужской гимназии. Вот из их рядов выходит мальчик. Невысокий, стройный с карими внимательными глазами. Подходит к маме, кланяется и с лёгкой улыбкой, уверенно спрашивает: "Вы не возражаете если я Вас приглашу на вальс?".
