Сократ
Я направился из Академии прямо в Ликей дорогой, коя окаймляет городскую стену снаружи и тесно к ней примыкает[1]. Когда я оказался у небольшого входа — того, что расположен у Панопова источника, — я встретил там Гиппотала, сына Гиеронима, Ктесиппа из Пэании[2] и других толпившихся вокруг них молодых людей.
Гиппотал, увидев, что я подхожу, молвил:
— Сократ мой, откуда ты держишь путь и куда?
— Из Академии, — отвечал я, — а иду я в Ликей.
— Значит, — отозвался он, — ты идешь туда же, куда и мы. Не присоединишься ли к нам? Это стоило бы сделать.
— Куда именно, — спросил я, — ты хочешь меня повести и к кому я должен присоединиться?
— Сюда, — отвечал он, указывая мне на расположенное напротив стены крытое помещение с отворенной дверью. — Мы здесь проводим время — мы и многие другие прекрасные юноши.
— А что это за постройка и в чем состоит ваше времяпрепровождение здесь?
— Это, — отвечал он, — недавно выстроенная палестра. Проводим же мы время большей частью в беседах, к которым с радостью привлечем и тебя.
— И прекрасно сделаете, — отозвался я. — А кто здесь наставник?
— Твой приятель и поклонник, — отвечал он, — Микк[3].
— Клянусь Зевсом, — сказал я, — это муж не без достоинств и способный софист.
— Так не хочешь ли последовать за нами, — спросил Гиппотал, — и посмотреть, кто там собрался?
— Сначала я охотно услышал бы от тебя, для чего ты меня приглашаешь и кто среди собравшихся там выделяется своей красотой?
— На этот счет мнения наши расходятся, Сократ, — отвечал он.
— Но тебе-то кто кажется красивым, Гиппотал? Ответь мне.
Однако он, услышав этот вопрос, покраснел, и тогда я сказал:
— Сын Гиеронима, Гиппотал! Можешь и не говорить, влюблен ты в кого-нибудь или нет: я вижу, что ты не только влюблен, но и далеко зашел в этой своей любви. И хотя во всем остальном я человек неспособный и бесполезный, это даровано мне самим богом — немедленно распознавать влюбленного и любимого.
Но, услышав мои слова, он покраснел еще больше.
Тут Ктесипп сказал:
— Мой Гиппотал, что ты краснеешь и не решаешься открыть Сократу имя любимого — это свидетельство изысканного воспитания. Но если он хоть недолго с тобой побеседует, то пресытится до отвала бесконечным твоим повторением этого имени.
Наши же уши уже до отказа забиты и переполнены именем Лисида[4], а если Гиппотал вдобавок выпьет немножко вина, то даже тогда, когда мы внезапно пробуждаемся от сна, нам будет мерещиться имя Лисида. И хотя рассказы, которые он ведет, невероятно докучливы, еще страшнее бывает, когда он пытается обрушить на нас стихи и прозу. Но самое ужасное, что он воспевает своего любимца в песнях пронзительным голосом и мы должны терпеливо это выслушивать. А вот теперь, когда ты его спрашиваешь, он краснеет!
— Лисид этот, — сказал я, — видно, совсем еще юн. Я сужу по тому, что имя его показалось мне незнакомым.
— Это из-за того, — возразил Ктесипп, — что его не часто называют по имени, но величают пока по отцу, который весьма известен. Я ведь хорошо знаю, что облик мальчика тебе достаточно знаком, а этого одного довольно, чтобы его признать.
— Скажи же, — молвил я, — чей он сын?
— Он — старший сын Демократа из дема Эксоны[5].
— Что ж, — сказал я, — ты, Гиппотал, избрал себе любовь великолепную и дерзновенную во всех отношениях! Иди же сюда и покажи мне свое искусство, как показывал его им, дабы я увидел, знаешь ли ты, как влюбленному надлежит говорить о своем любимце — и ему самому и остальным.
— Веришь ли ты, Сократ, хоть одному слову из того, что здесь наговорил Ктесипп? — возразил Гиппотал.
— Что ж, — отозвался я, — ты будешь отрицать и любовь, о которой он нам поведал?
— Нет, не любовь, — возразил он, — но то, будто я сочиняю в честь своего любимца стихи и прозу.
— Он не в своем уме, — вмешался Ктесипп. — Это бред и болтовня!
Но я сказал:
— Мой Гиппотал, мне нет нужды слушать стихи и песни, даже если ты сочинил их в честь юноши, но меня интересует твой образ мыслей: я хочу знать, как обращаешься ты к своему любимцу.
— А вот Ктесипп тебе скажет, — бросил он. — Ведь он хорошо это знает и помнит, если, как он утверждает, я постоянно утомляю своими песнями его слух.
— Да, клянусь богами, — сказал Ктесипп, — и даже слишком: славословия-то эти достойны смеха. И как не быть им смехотворными, если влюбленный, уделяющий особое внимание мальчику, не умеет сказать ничего своего, но повторяет лишь то, что доступно любому ребенку? cВедь все его сочинения и речи о том, что весь город твердит о Демократе и Лисиде, деде этого мальчика, а также обо всех его предках — их богатстве, конюшнях, о победах на Пифийских, Истмийских и Немейских играх на четырехконных колесницах и верхом — и вдобавок о еще более древних вещах[6]. Вчера в одной из таких поэм он подробно поведал о гостеприимстве, оказанном Гераклу[7]: мол, ввиду своего родства с Гераклом один из предков Лисида (родившийся якобы от Зевса и дочери основателя его дема) принимал у себя героя: это же россказни старух[8] — и все прочее в том же духе, Сократ; вот какие речи и песни принуждает он нас выслушивать.
Услышав это, я молвил:
— Чудак ты, Гиппотал! Что же ты поешь себе славу раньше, чем одержал победу?
