Введение. Откровение Иоанна IV.
Пока на просторах "Духовно Возрожденной России" широкая общественность пополняла свое историческое образование стотысячными тиражами Э.Радзинского и "Суворова"-Резуна (а также "Новой хренологией"), ученые-историки, как ни странно, продолжали заниматься своим делом. Перебирали в кельях какие-то древние манускрипты, совершали открытия, а если подворачивался грант - даже книжки издавали. Самиздатовским тиражом, для себе подобных.
Одно из таких незамеченных открытий, которое, будь оно замечено и осознано, могло бы всерьез изменить наше представление не только о прошлом, но также о настоящем (и, к сожалению, о будущем), совершил молодой (по академическим меркам) профессор РГГУ Андрей Юрганов. Исследование его называлось "Опричнина и Страшный суд".[1]
Казалось бы: можно ли в конце ХХ столетия сказать что-то новое об эпохе Ивана Грозного, который, видит Бог, не обделен вниманием историков? (а также писателей, художников, режиссеров етс, включая политиков).
Но Юрганов задает источникам нетрадиционный вопрос: а как воспринимал опричный террор сам его организатор?
Ведь Иван Грозный был не только садистом (в отличие от Сталина, он любил убивать собственноручно, наслаждаясь мучениями жертв), но и образованнейшим человеком своего времени, серьезным богословом. В начале книги "Категории русской средневековой культуры" Юрганов воспроизводит полемику русского царя с наставником общины чешских братьев Яном Рокитой о подтверждении веры делами. (Между прочим, чешские или богемские братья - то самое направление протестантства, круг которому человечество обязано великим педагогом Яном Амосом Коменским). И, представьте себе, аргументы Ивана Васильевича в этом споре выглядят во всяком случае не менее убедительно. А какой современный президент способен на равных поспорить со знаменитыми учеными своего времени?
Как человек ХVI века, царь Иван старался давать своим действиям богословское обоснование. Вроде бы, историков этим не удивишь: на аргументах "от Писания" строится полемика с князем Курбским, вошедшая во все хрестоматии по русской средневековой литературе. Но вряд ли кто-то из ученых принимал эту тео-полито-логию всерьез - скорее как рационализацию задним числом, словесную драпировку истинных мотивов. Юрганов не соглашается с таким подходом, справедливо отмечая, что средневековый человек действительно верил в то, что объединяло наших предков под сводами храма. Богословие было не отвлеченным умствованием, не "игрой в бисер", а совершенно реальным руководством к достижению реальной цели - к спасению души.
А.Л.Юрганов указывает на греческие эсхатологические сочинения, которые послужили не просто "источником вдохновения", но практическим пособием при устройстве опричнины. Прежде всего это "Слово о царствии язык в последния времена и сказание от перваго человека до скончания" или - короче - "Откровение", приписываемое епископу Патарскому Мефодию (III-IV в.), "известному своей борьбой с язычниками и еретиками".[1] Греческий автор придает кошмарам Апокалипсиса своего рода драматургическую стройность. Главные персонажи этой "хроники", опрокинутой в будущее - Гог и Магог (цари "нечистых народов"), антихрист, "Рахилин сын", который "повелит совокупитися отцу со дщерью и брату с сестрою","некая жена от Понта именем Модонна", а с другой ("светлой") стороны - архангел Михаил, воскресшие пророки Илья с Енохом... Но в центре событий - еще один Михаил, "царь греческий", последний благочестивый император. Он займет престол в Иерусалиме после уничтожения "нечистых народов"; будет править благочестиво 12 лет, потом взойдет на Голгофу и передаст "царский венец" Богу. В другом популярном эсхатологическом сочинении, "Житии Андрея Юродивого" последнего православного царя -победителя зовут Иоанн[3].
Для всех христианских авторов, писавших о "конце времен", от Иоанна Богослова до Клайва С. Льюиса ("Хроники Нарнии: Последняя битва") характерно "упоение в бою...", своеобразная героика тотального уничтожения, весьма далекая от кротости и милосердия. Одна из фундаментальных идей - разделение человечества на "избранных" ("...ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли. Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые последуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел...Они непорочны пред престолом Божиим") и "отвергнутых" ("И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное").[5]
Со времен летописца Нестора "Откровение" Мефодия Патарского было хорошо известно образованным людям на Руси, "его рассуждениям безоговорочно верили, особенно после того, как одно из самых страшных для православного человека пророчеств сбылось в 1453 г." - т.е. после падения Константинополя.[6] Мрачные предчувствия оживлялись в преддверии каждой "круглой" даты от Сотворения мира. Особенно - перед 7000 годом (1492 от Р.Х.) Даже пасхалию довели только до этого рубежа, предполагая, что с наступлением "вечности" она не понадобится. Юрганов приводит "летопись" будущих событий с 1469 по 1492 г. , заранее составленную русским книжником по Мефодию Патарскому и Андрею Юродивому
