Ночью прошел дождь, и грунтовую дорогу основательно развезло. Лошадь еле тянула повозку и посуху, а тут грязь. Да еще в телеге двое упитанных мужиков. Один, который помоложе, держал в руках вожжи, второй, постарше, развалился на брезенте, брошенном на солому. Оба мужика в черной униформе, на рукавах повязки с надписью «Полиция». Рядом с ними лежали винтовки.
Старший полицай скрутил самокрутку, набил ее махоркой, прикурил. За телегой потянулся сизый вонючий дымок.
Младший обернулся и спросил старшего:
— У тебя, Евдоким Нилыч, своя махра?
— А чего?
— Да уж слишком запах от нее терпкий. Как от костра, когда дрова жгут.
— У соседа взял, а тот, зараза, листья рубит вместе со стеблями да еще добавляет в эту смесь мелких опилок.
— Зачем? — с удивлением спросил младший полицай.
— Затем, чтобы никто у него махорки другой раз не спрашивал.
— А как же сам?
— Ты деда Кузьму не знаешь? Для себя он хорошую махру делает, только из листьев.
— Хитрый мужик.
— Глупый он. Приютил у себя семью евреев, как будто не знает, что за ними охотятся немцы. За это и поплатится.
— Слушай, Евдоким Нилыч, а евреи, которые из райцентра сбежали, при себе поклажу немалую имели.
Старший полицай усмехнулся и спросил:
— Ты, что, Никола, видел, как они убегали?
— Нет, мне корешок Фома Болотов шепнул, что у евреев было три баула, а у мужика, главы семейства, — саквояж старый. Да не простой, на замочек закрытый.
Старший полицай деревни Лоза Горошинского района выдохнул дым, кашлянул и проговорил:
— Что-то я тебя не пойму, Никола. Ты на что намекаешь?
— Фома говорил, что этот самый Годман Иосиф Абрамович в районной больнице дантистом работал.
— И что?
— А то. Он принимал клиентов не только в больнице, но и на дому. Фома говорил, фиксы ставил. И еще золото втихаря скупал.
Старший полицай Евдоким Буганов поморщился и проговорил:
— Много знает твой Фома. И когда только успел? Его в каком году на зону определили?
— В позапрошлом. Семь лет дали. Фому немцы из лагеря выпустили.
— Вот. Он с позапрошлого года ни в районе, ни на деревне не был, а все знает. Или, может, ему сами евреи о своих делах поведали?
Шмаров шмыгнул носом и проговорил:
— Я не знаю, откуда Фома прознал про Годмана, сам навел справки. Дантист он. Жена Сара Абрамовна тоже врачиха, только по женской части. Она наверняка левые аборты делала. А это деньги немалые. Я уж не говорю о дантисте. Ты видел, как они были одеты, когда Кузьмич их привез? Костюмы, платья дорогие у Годмана, жены и детей. Это потом Кузьма Кузьмич их переодел, а когда приехали, что ты, прямо как помещики заявились в родовое гнездо.
Буганов выбросил в грязь окурок и спросил:
— Ты что, Никола, завидуешь им?
— Еще чего. Кто же мертвякам завидует?
— Они еще живы.
— Все одно мертвяки, раз вовремя не ушли на восток, хотя такая возможность у них была. Вон из Гороша сколько евреев свалило. Весь вокзал был занят ими не один день. Но ведь есть такие, которые остались, в том числе и семейка Годмана. Не пойму я этого, Евдоким Нилыч. Ведь знают, что немцы их в покое не оставят, а не уехали. Почему?
— Это ты у них спроси. Не уехали — пусть на свою тупость пеняют.
— Евдоким Нилыч, ведь немцы порешат евреев, так?
— Ну, порешат, и чего?
— В общем, каратели грохнут евреев и все их добро заберут. Я очень сомневаюсь в том, что золото и другие ценности, припрятанные Годманом, попадут в казну районной управы. Поэтому давай, как вернемся, устроим Годманам шмон. Все, конечно, забирать нельзя, возьмем половину. Думаю, нам и этого будет за глаза.
Буганов внимательно посмотрел на Шмарова и спросил:
— Ты сам надумал грабануть евреев или, может, Фома Болотов тебя на это толкает?
Шмаров сдвинул кепку на затылок и заявил:
— А если и Фома? Так даже лучше. Он грабанет, а мы его повяжем или пристрелим при попытке к бегству. И получится, Евдоким Нилыч, что бывший зэк вернулся в деревню и обобрал евреев. Допустим, я увидел его на улице с саквояжем, который он обязательно заберет, хотел задержать, а он на меня с ножом. Вот я его и прибил. Саквояж я так припрячу у себя в огороде, что никто никогда не узнает, был ли он вообще. Евреев особо спрашивать не будут. А если и допросят, то те укажут на Фому. Я же скажу, что не было при нем ничего, только нож. И добыча окажется у нас, и к грабежу мы отношения иметь не будем, напротив, завалим уголовника. Да мы даже и знать не будем, что Фома грабитель. Он просто окажется на улице с ножом и под хмельком да набросится на сотрудника полиции, за что полагается смертная казнь. Мы обязаны охранять порядок на деревне, вот и выполним свои обязанности. Как о том думаешь, Евдоким Нилыч?
Старший полицейский усмехнулся и сказал:
— Смотрю, в глазах огонь загорелся. Ты и без меня все уже решил.
— Может, и решил, но без твоего разрешения на дело не пойду. Велишь мне выбросить из головы эту затею — будет по-твоему. Только Фому уже не остановить. Он сдуру может и порезать евреев, ему это раз плюнуть. Немцы заявятся, а казнить прилюдно и некого. Думаешь, простят нам это? Да начальник полиции Калач на нас отыграется, чтобы выслужиться перед бургомистром и комендантом. Глядишь, и к стенке поставит. Или того не может быть?
