Вот и пролился ливень прямо на март,
прямо на ласточек, реющих в струях,
и опять у меня на столе — солёное море.
Всё именно так, как задумали волны.
Именно так всё было и будет.
Всё будет именно так, но, незримый,
я однажды уже не смогу возвратиться.
Не вернутся глаза мои, мысли, ладони,
заплутавшие в истинной тьме.
С этого митинга, на который собралась уйма народу,
то один, то другой уходил в темноту не прощаясь.
Собственно, именно так и бывает после собраний:
тают слова, расплываются лица и судьбы,
и каждый уходит сам по себе, своею дорогой,
и каждого эта дорога приводит на родину небытия.
Конец карнавала… Ливень над Исла Негра,
ливень над месивом тишины и над пеной,
искрящейся полюсом соли.
Всё захлебнулось и замерло, кроме свечения моря.
Куда мы идём? — бормочет затопленный мир.
Кто я такая? — впервые спросила водоросль.
И волны одна за другой отвечают:
в ритме падений и взлётов — начало, и гибель, и возрожденье,
движение — горькая истина жизни.
Необитаемые стихи на стыке осени и неба;
поэзия без пассажиров и транспортных расходов.
Хочу, чтобы строфы мои обезлюдели хоть на мгновенье.
Не видеть бы на пустынном песке отметин, оставленных
человечеством:
мёртвой бумаги, следов босоногой толпы,—
пусть останется только туман, матовый март
и в бреду голосящие птицы:
буревестники, пеликаны и чайки —
крылатая соль и протяжный
холодный ветер,
и, прежде чем задуматься и забыться,
прежде чем извести своё время на дело,
остаться бы наедине с одиночеством моря,
лицом к лицу с мокрым мартом и умираньем
лоснящегося лета; увидеть, как зреют кристаллы,
как прорастает гранит навстречу безмолвью,
как расточает себя океан, не убывающий в силе и сини.
Всю-то свою жизнь мы спрашиваем: сколько?
С пелёнок читаем это «сколько» у родителей в глазах,
на губах и в ладонях: сколько стоит то,
сколько это, сколько за землю, за кило хлеба,
сколько за лучистый виноград, сколько за башмаки.
Сколько я вам за это должен? Припоминаю:
мы нарядились в улыбки,
а родители, робея в своей перелатанной одежде,
всё не решались войти в магазин, во врата страшного храма…
Да и потом, много позднее, было не лучше.
Эстеты не любят нравоучений. Мораль умерла,
сгинуло время, когда стихи учили людей человечности
и озаряли душу вспышкой фиалки.
Поэтому я отвечаю только на два вопроса: на «где?»
и «каким образом?».
А между тем везде и самым страшным образом
мир истекает кровью, вопрошая:
сколько? И зреют зёрна ярости
под этом «сколько?» на всех языках.
Если останусь я и теперь в стороне,
то окончательно стану старой, заигранной скрипкой,
трубадуром, предавшим сомненье и правду.
Долг, натуральный, как кровь, хлещущая из раны,
и даже желанный, как в конечном счёте желанен свежий ветер,
делает нас бойцами, учит командному голосу и строевому
шагу, но всё же как нежно, с какой неизреченной тоской
зовут нас к себе стол, скатерть и ложка,
и в самый разгар войны нам чудится звон стаканов.
Но нет нам пути назад! Мы это выбрали сами:
на чаше весов лежала всей тяжестью наша совесть,
и только она предрешила веское наше решенье.
Мы собственным светом торили эту дорогу.
А ныне люди идут по мосту, наведённому нами,
и в этой нехитрой гордости — вся наша жизнь,
торжество продуманного рассвета.
Конец карнавала… Время воды и дождя.
Бурлят подземные реки Чили,
буравят днища вулканов,
вгрызаются в кварц и золото, размывают пласты тишины.
Подземное море покуда не ведает о человеке.
Мы говорим «Мыс Горн», мы говорим «океан»,
но эта священная влага покуда не осквернена:
мы не сумели и там водрузить свои магазины,
машины и шахты, и национальные флаги.
Бушуют вольные воды,
бурлят, и буравят, и моют,
и отмывают от наших следов
камни, песок, останки, ржавую утварь.
Не истощается это кровавое пламя,
не превращается в прах и золу.
Полночь похожа на воду: она умывает небо,
острой струёй падает в омуты снов.
Полноводная полночь,
упругая звёздная влага,
она
уносит останки скончавшихся дней.
В небе звёздной метелью
мечутся корни ночи,
а здесь, на дне, среди нас
колышется частая сеть —
её сновиденья и тени.
Водой, сном, голой правдой,
камнем и мглою
мы стали уже или станем.
Ночные тени, мы в темноте
пьём неразбавленную ночь.
При разделе земли нам достался камень
нашего очага, и, когда мы решили,
что пора вынимать хлеб из печи,
в печи оказалась мгла.
Мы
поделены
жизнью,
нас расчленила ночь,
рассекла пополам, пополам вразумила,
вот мы и бродим
в потёмках по свету,
навылет пронзённые звёздами.
Унесённые ветром любимые лица,
родные, развеянные по лазури,
по тверди, выстеленной тишиной.
С вашим последним вздохом осыпался колос,
и нам показалось, что мы умираем с вами.
Теперь мы живём рядом со смертью
и слушаем, как осыпается колос,
как падают зёрна:
продолжается цикл бытия.
И вдруг за столом недочтёшься
самых любимых: и ждёшь их,
и больше не ждёшь, потому что
такова смерть:
она подступает к каждому стулу, и вот
он опустел, и умер бедный Альберто,
и к деду ушёл, не прощаясь, отец.
Давайте вернём потерянный день!
Не надо опять заводить пружину каждого часа:
просто вспомним солнечный луч и лазурь
да ещё апельсины.
В конечном счёте от полной охапки подробностей
всё равно остаётся только
скомканный лист бумаги,
который покатится вдоль по песчаному пляжу
