Их было четверо: два брата и две сестры. Жили они в своём деревянном доме, на берегу реки, почти на окраине городка. Дом у них был старинный, дедовский, но ещё крепкий и тёплый.
Старший брат Николай, бритый, сухой, высокий, учитель городского училища, в свободные часы дома всё делал сам, что требовало мужской хозяйской руки: колол и носил дрова, починял мебель не хуже заправского столяра, починял и разные другие деревянные принадлежности домашнего обихода. Кроме того он умел срисовывать карандашом копии с разных иллюстраций. Несколько таких рисунков своих он вставил за стёклами в рамочки своей же работы и украсил ими стены комнат, оклеенные дешёвенькими обоями. Среди этих рисунков на стенах особенно выделялся молящийся коленопреклонённый младенец с толстенькими обнажёнными ручонками и ногами, тщательно вырисованный тушевальным карандашом.
Младший брат Василий, по внешности очень похожий на старшего, только с меньшим количеством морщинок на бритом лице, служил писцом в городской управе за три рубля в месяц. Такое жалованье он получал вот уже лет тридцать подряд и ему не собирались прибавить: бюджет маленького городка постоянно страдал недохватками, а писец Кочевинов был вполне доволен тем, что получал. Под ним переменились уже два. стула; «за ветхостью», а он всё занимал одно и тоже место, на правом конце большого стола, покрытого грубым зелёным сукном. Работавшие за тем же столом двое писцов были молодые люди, явившиеся один за другим на смену старым писцам: одному умершему, другому удалившемуся на покой. Получали молодые люди каждый по десяти рублей в месяц, потому что теперь уже нигде нельзя было подыскать писцов на меньшее жалованье.
В два часа младший Кочевинов являлся из управы домой и становился уже бесполезным членом семьи. Он или читал всегда одну и ту же книгу: Библию, в старинном кожаном переплёте, или прислушивался к тому, что говорили брат и сёстры. Сам он не любил много говорить и своё участие в разговоре предпочитал проявлять междометиями.
Сестра Василиса, уже старуха, считала своим главным занятием по дому – «наводить чистоту». Ежедневно мыла полы, окна и двери; на каждое пятнышко набрасывалась она с остервенением, тёрла тряпкой, мыла, скребла ножом. Она содержала весь дом в чистоте поразительной. Каждое утро она ходила на базар за провизией; на базаре, закупив что нужно, останавливалась поговорить со знакомыми купчихами и мещанками, разузнать от них все городские новости и сплетни и сообщить им то, что она успела узнать раньше, чем они.
По возвращении с базара домой, принималась Василиса стряпать на кухне, занимавшей вместе с кладовыми нижний этаж дома; от стряпни она порой отрывалась, чтобы сбегать «на верх», попить кофейку вместе с младшей сестрой, тридцатилетней Ольгой.
Ольга шила бельё, штопала чулки, шила всем платье: и себе, и сестре, и братьям; кроме того, она вязала грубые кружева и прошивки для домашнего белья, ставила самовар, приготовляла и разливала кофе утром, чай – после обеда и вечером, и поливала цветы, между которыми преобладали: чайная роза, герань и олеандра.
В три часа дня все четверо обедали за круглым столом. После обеда вскоре пили чай. За чаем завязывался разговор о новостях в городке.
– Рожин опять загулял, – сообщает сестра Василиса, – ездит по улицам на извозчиках, а семья без хлеба сидит… Нину Михайловну вчера видели около калитки, что в саду у них, – с любовником шушукалась… Это от мужа-то… И как стыда у людей нет?.. Васька Кошель безобразничал: без всякого костюма по городу гулял, – пропился донага. За ним полиция гналась, а он к реке, вошёл в воду по горло и побрёл посреди реки… Где поглубже – проплывает… Народу на берегах собралось смотреть множество… А взять его никто не может… Так по реке и ушёл из города… И как такого озорника совсем не выселят?..
– Гм-м… – отвечает брат Василий.
– Про Нину Михайловну, может быть, это и неправда?.. – робко спрашивает сестра Ольга, – может быть, понапрасну люди позорят?..
– Ну, ты молода ещё спорить! – строго замечает сестра Василиса, – глас народа – глас Божий… Говорят, значит – правда.
– Удивительную запись в штрафной журнал сегодня сделали: я даже домой принёс журнал… Послушайте-ка.
Брат Николай открывает большую тетрадь в переплёте с кожаным корешком, надевает очки на самый кончик остренького носа и торжественно читает:
– «Ученик Максимов, во время урока арифметики, попросившись выйти из класса, поймал на дворе поросёнка, которого, забравшись на крышу, опустил в печную трубу»…
– Эге!.. – прерывает чтение брат Василий.
– «В трубу»… – продолжает брат Николай, – «отчего во время урока поднялся в печке визг неимоверный, заставивший прекратить урок»…
– Мерзавцы этакие!.. Озорники! – негодует сестра Василиса. – Что ж, его выгонят?
– Попробуй, выгони… – говорит брат Николай, сердито захлопывая журнал и снимая очки, – отец его – попечитель… Ко всему станет придираться… В карцер посадили.
Николай Никифорович преподавал арифметику и чистописание; не любили его ученики: он был и строг, и не ко всем справедлив, и всегда стоял за то, что лучше «озорников» выгонять из школы, чем заботиться об их исправлении, ибо «ложка дёгтя кадку мёда спортит».
