Когда Кларенс Брант, председатель земельной компании «Роблес» и муж богатой вдовы Джона Пейтона, владельца ранчо Роблес, смешался с толпой зрителей, выходивших из театра «Космополитен» в Сан-Франциско, его красивая внешность и солидное состояние вызвали, как обычно, поток улыбок, приветствий и поклонов. Но, как только он поспешно проскользнул под зимним дождем в свою изящную двухместную карету и приказал кучеру: «Домой!» — он остро ощутил всю своеобразную иронию этого слова.
Дом у него был прекрасный и комфортабельный, и все же Кларенс поехал в театр, чтобы избавиться от его пустоты и одиночества. И совсем не потому, что жены не было в городе, — он с горечью сознавал, что ее временное отсутствие не имеет никакого отношения к этому ощущению бездомности. В театре он немного рассеялся, но теперь тоскливое, неясное и болезненное чувство одиночества, нараставшее изо дня в день, вернулось к нему с новой силой.
Он откинулся на сиденье и погрузился в мрачное раздумье.
Всего лишь год, как он женат, но даже среди иллюзий медового месяца эта женщина, которая старше его, эта вдова его бывшего патрона сумела почти бессознательно вновь утвердить свои права и незаметно вернуть себе прежнее господство над ним. Сперва это было, пожалуй, приятно — такая полуматеринская опека, которая может примешиваться к любви более молодых женщин, — и Кларенс со свойственной ему в любви тонкой, почти женской интуицией уступал, как уступают сильные, сознавая свое превосходство. Но слабые не ценят это качество, и женщина, однажды вкусившая власть в браке, не только не думает отказываться от нее в дальнейшем, но, напротив, готова мерять ею привязанность мужа. В кратком супружеском опыте Кларенса обычный у женщин сокрушительный вывод: «Значит, ты меня не любишь!» — получил дальнейшее развитие и достиг высшей ступени: «Тогда и я тебя не люблю», — хоть это и выражалось только в мимолетной жесткости ее голоса и взгляда. Вдобавок у Кларенса сохранилось неожиданное, хоть и смутное, воспоминание, что такой же взгляд и голос он уже видел и слышал во время супружеских сцен при жизни судьи Пейтона, причем он сам, еще мальчик, всегда становился на ее сторону.
Но, как ни странно, он страдал от этого больше, чем от ее стремления вернуться к прошлому в чем-то другом: к своим прежним подозрениям по отношению к нему, в то время юному протеже ее мужа и возможному жениху ее приемной дочери Сюзи. Благородные люди легче прощают обиду, нанесенную им самим, чем несправедливость вообще. Ее властная и капризная манера обращения с подчиненными и слугами, ее беспричинная вражда к какому-нибудь соседу или знакомому сильнее задевали и ранили его, чем ее несправедливое отношение к нему самому. Кларенсу и не снилось, что такие вещи женщины редко понимают, а если и понимают, то никогда не прощают.
Карета то грохотала по камням, то разбрызгивала грязные лужи на центральных улицах. Редакции и телеграфные конторы еще были ярко освещены, люди толпились около щитов с бюллетенями. Кларенс знал, что в этот вечер из Вашингтона пришло известие о первых активных действиях конфедератов1 и взволнованный город насторожился. Разве он не слышал только что в театре, как незначительные намеки в тексте пьесы были вдруг подхвачены, встречены рукоплесканиями или ошиканы дотоле никому не известными сторонниками обеих партий, к молчаливому изумлению большинства зрителей, спокойно занятых добыванием денег и личными делами? Разве он сам не аплодировал, правда, несколько презрительно, хорошенькой актрисе и подруге его детства Сюзи, когда она так дерзко, хоть и совсем не к месту, размахивала перед публикой американским флагом? Да, он знал обо всем этом, он уже несколько недель жил в атмосфере, насыщенной электричеством, но воспринимал все главным образом с точки зрения своего одиночества. Жена его была южанка, прирожденная рабовладелица и сецессионистка; ее всем известное предубеждение против северян превзошло даже взгляды ее покойного мужа. Сперва острота и безудержность ее речей забавляли Кларенса, как характерная особенность ее темперамента или остаток неизжитых увлечений молодости, которые более зрелый ум легко прощает. Он никогда не принимал всерьез ее политические взгляды — с какой стати? Он слушал, когда, склонив голову к нему на плечо, она разражалась нелепыми обвинениями против Севера. Он прощал ей оскорбительные нападки на свое сословие, на своих знакомых — прощал ради властных, но прекрасных уст, которые их произносили. Но когда ему пришлось услышать, как ее слова хором повторяют ее друзья и родственники, когда он увидел, что, со свойственной южанам приверженностью к своей касте, она еще теснее сближается с ними в этом споре, что от них, а не от него самого идут ее сведения и суждения, тогда он, наконец, ясно понял истинное положение вещей. Он терпеливо сносил намеки ее брата, чье давнишнее презрение к его зависимому положению в детстве обострилось и стало открытым с тех пор, как Кларенс женился на его сестре. Хотя Кларенс в этой враждебной атмосфере никогда не изменял своим политическим убеждениям и взгляды на общество, он часто спрашивал себя со своей обычной честностью и скромностью, не являются ли его политические убеждения лишь протестом против этой домашней тирании и чуждой среды.
