Дружба со Свеном и Паулой оказалась единственной из моих восточно-западных дружеских связей, переживших падение Берлинской стены. Все остальные с ее падением вскоре оборвались. Сначала реже назначались встречи, позже уже назначенные встречи в последнюю минуту отменялись. Слишком много было дел: поиски работы, ремонт квартиры или дома, попытки использовать налоговые льготы, заняться коммерцией, разбогатеть и, наконец, путешествия. В Восточном Берлине всем этим раньше заниматься не было возможности, поскольку запрещалось государством, а в Западном – не было необходимости, поскольку деньги из Бонна приходили так или иначе. Словом, тогда времени хватало.
Мы познакомились со Свеном из-за шахмат. Летом 1986 года я переехал в Берлин, где никого не знал, а поэтому заполнял выходные тем, что открывал для себя город – как на Востоке, так и на Западе. Как-то субботним вечером я заметил в летнем кафе на берегу озера Мюггельзе группу шахматистов, понаблюдал за эндшпилем одной пары, после чего победитель предложил мне сыграть. Когда стемнело, игру пришлось прекратить, и мы договорились продолжить партию в ближайшую субботу. Уже первый знакомый роднит с городом. При возвращении в Западный Берлин запущенность Восточного Берлина угнетала теперь меньше, его безобразие не так отталкивало.
Освещенные окна, задернутые разноцветными гардинами или осиянные голубыми телевизионными экранами, похожие на множество сотовых ячеек в блочно-панельных сооружениях или одинокие в брандмауэре, старые, едва освещенные корпуса фабрик, широкие улицы с немногочисленными автомобилями, редкий ресторанчик – я глядел на все это и представлял себе, что вот тут или тут он живет, на этой фабрике работает, по этой улице ездит. Представлял себя входящим в эти двери или выходящим оттуда, проезжающим по этой улице, сидящим в этом ресторанчике.
Моим вторым берлинским знакомым стал малыш со школьным ранцем. Однажды утром, когда я намеревался пересечь широкую улицу перед моим домом, малыш оказался рядом и, спросив: «На другую сторону переведешь?», взял меня за руку. С тех пор он всякий раз возникал рядом, когда я утром подходил к краю тротуара, ожидая, что в сотне метров впереди загорится красный свет светофора и движение остановится. Позднее, сразу после падения Берлинской стены, Свен и Паула словно помешались на путешествиях; они ездили в Мюнхен, Кельн, Рим, Париж, Брюссель, Лондон – туда и обратно ночным поездом или автобусом, чтобы, совершая двухдневную экскурсию, платить только за одну ночевку. На время поездок дочку Юлию они оставляли у меня, так мой знакомый малыш с ней и подружился. Она еще ходила в детский сад, а потому относилась к моему первокласснику весьма восторженно, его же самого общение с маленькой девочкой немного смущало, хотя льстила ее восторженность. Звали его Хансом, жил он через несколько домов от меня, там его родители держали киоск, где продавались газеты, журналы и сигареты.
Ближайшая суббота выдалась дождливой. Я доехал городской электричкой до Восточного Берлина, который выглядел еще более серым и пустынным, чем обычно. От станции «Рансдорф» пошел к озеру, дождь не прекращался, было холодно, и рука, державшая зонт, закоченела. Еще издалека я увидел, что кафе закрыто. Но тут же я заметил Свена. На нем были те же синие брюки матросского покроя и кожаная фуражка-капитанка, что и в минувшую субботу; пухлые щеки и круглые очки делали его похожим на юного и наивного революционера. Стоя в открытых дверях сарая с шахматной доской, поставленной между ног, он пожал плечами и сделал руками жест, который выражал одновременное сожаление по поводу ненастного неба, дождя, луж и закрытого кафе.
Выяснилось, что он приехал в своей машине, которая и довезла нас к нему домой. По его словам, жена с дочерью отправилась к родителям, вернется лишь к вечеру, а до тех пор нам никто не помешает сыграть в шахматы. Потом он уложит дочку спать, но сначала полчасика ей почитает, как у них заведено. Впрочем, почитать могу и я, тогда он тем временем что-нибудь для нас сготовит. Он спросил, есть ли дети у меня. Я сказал, что нет, и Свен, вздохнув, покачал головой, будто сокрушаясь о моей бездетности.
В ту субботу мы так и не закончили шахматную партию. Свен подолгу раздумывал над каждым ходом. Я огляделся. Светлые самодельные полки для книг, громоздкий темный сервант, стулья под цвет серванта, расставленные вокруг обеденного стола, накрытого белой скатертью, вышитые края которой свисали до самого пола; бамбуковый столик, за которым мы сидели на черных металлических стульях с плетеным сиденьем; черно-коричневая печка, которую топят углем. На стенах висели бело-голубая холстина с голубем, держащим в клюве оливковую ветвь, и «Подсолнечники» Ван Гога. Сквозь мокрые от дождя окна виднелось большое старое здание кирпичной кладки – школа, как пробурчал Свен в ответ на мой вопрос. Иногда под окнами проезжала дребезжащая на булыжной мостовой машина, через равномерные промежутки скрежетал на повороте трамвай. В остальном царила тишина.
Позднее мне прискучили долгие размышления Свена и мы договорились играть на время – либо четыре часа на партию, либо семиминутный блиц. Потом нам надоели и сами шахматы, вместо этого мы начали совершать прогулки с Паулой и Юлией, общались с их друзьями или развлекали себя новыми настольными играми, которые я привозил с собой, причем иногда это удавалось сделать лишь со второго захода, поскольку пограничники задерживали меня, отправляли назад, так что приходилось ждать следующего раза. Или мы беседовали друг с другом; нам обоим было по тридцать шесть лет, мы интересовались театром и кино, нам было любопытно общаться с людьми, заводить знакомства. Иногда, разговаривая с приятелями, мы переглядывались, ибо одинаково реагировали на чье-то замечание, обмен репликами или жесты.
