Светошников был человек хромой. Хромать он начал маленьким, от желания быть жалким, да так и привык. Но когда хотел, мог и не хромать.
“Почему цветы?” – удивлялся Светошников. Цветы были желтые и оттого раздражали еще больше. Светошников не любил желтого; его любимым цветом был другой.
Такого цвета, как он любил, не существовало в природе. Светошников видел его только внутри себя: он мог закрыть глаза и видеть вещи, окрашенные в этот несуществующий цвет. Он часто так делал.
Сейчас он сидел с открытыми глазами и смотрел на желтые хризантемы в центре стола. Светошников понимал, что они лишние. Они мешали и заставляли людей, сидящих напротив, нервничать и отказываться от предложенных банком условий. Сути сделки Светошников не знал, да ему было и ни к чему: он пришел на переговоры, потому что президент банка Альтин попросил его “посидеть”.
Альтин рано начал полнеть, но Светошников помнил его худым и рыжим. Сейчас его волосы, как у многих рыжих, посерели, стали почти бурыми. Они знали друг друга с детства. В детстве Светошникова случалось не много толстых людей.
Светошников не старался понять происходящее: это было не его дело. Голоса в комнате повисали в воздухе отдельно и мало его беспокоили. Люди вокруг спорили о процентах, о форме контроля, об обеспечении кредита и других неважных вещах. Главным же сейчас были цветы и что-то еще, чего не хватало на столе.
Светошников уже разобрался с цветами: их нужно убрать. Оставалось понять, чем их заменить.
Светошников заметил, что Альтин неотрывно на него смотрит, пока банковский юрист цитирует пункты договора. Альтин спросил его глазами, и Светошников чуть поморщился и покачал головой: он хотел, чтобы Альтин поволновался и не думал, будто легко делать то, что мог делать только он.
Нужно было сосредоточиться на центре стола. Светошников мысленно убрал оттуда цветы и пытался увидеть, что там должно быть. Он отметил, что беседа стала неровной: теперь в ней ощущалось больше рваного и какого-то темно-фиолетового. Это темно-фиолетовое шло от людей напротив и все разрушало. От него хотелось лечь спать.
Беседа в комнате вдруг ослабла и стала сизой. Как голуби. Светошников не любил голубей. Голуби росли из асфальта и были одного с ним оттенка. Они знали, как не обращать внимания на мир. Их одутловатая сизость была неприятна, их безразличие к людям – очевидно, их крылатость – бесспорна.
Светошников не любил голубей. Он считал их частью заговора против себя.
Принесли печенье и кофе. Светошникову нравилось печенье, но другое, с розовым кружочком клубничного джема посередине. Такое, как принесли, он не любил и брать не стал. Люди напротив (их имена забылись Светошниковым сразу и навсегда) тоже отказались от угощения: они хотели показать, что их не устраивают условия банка. Один из них – с острым узким лицом, на котором широко расставленные карие глаза выглядели не совсем уместно, – спросил у Светошникова что-то, что тот не понял. Что-то про консолидированный балансовый отчет. Он хотел, чтобы Светошников согласился. Светошников согласился. Не спорить же.
Кроме того, Светошников не знал, что такое консолидированный балансовый отчет и чем он отличается от других, неконсолидированных. Ему это было не нужно. На двери его кабинета – в конце коридора – висела табличка: “Павел Романович Светошников, вице-президент по общим вопросам”. Что это означало, знали только двое: Светошников и Альтин.
Даже Лизе они не рассказывали.
Нельзя.
Беседа в комнате умирала, оставаясь вяло-сизой, с искорками фиолетового плохого. Светошников уже понял, что сизый цвет неспроста: ему пытаются что-то подсказать. Он начал думать обо всем сизом, что знал. Голуби – раз. Асфальт – два. Ранние сумерки – три. Морская вода в несолнечную погоду – четыре. Что-то с водой. С морем. Он должен думать про море. Что-то в море или рядом.
Светошников закрыл глаза.
Внутри него качалась вода. Он был заполнен сизой водой. Она казалась не прозрачной. Но и не мутной. Вода была внутри Светошникова. Он сам был внутри воды и смотрел из нее вверх. Затем вода наклонилась, обернулась вокруг Светошникова, и все стало видно под другим углом. Светошников увидел дно и что на дне. Рыб не было. Только слабое розоватое свечение сквозь сизую воду.
Светошников улыбнулся с закрытыми глазами: теперь он знал, что нужно.
Люди напротив собирали бумаги, показывая, что встреча закончена. Вариант договора, предложенный банком, они оставили на столе, и его листы ненужно лежали повсюду – белые прямоугольники с черными линейками букв, которые Светошников никогда не читал. Ему это было ни к чему.
Он посмотрел на Альтина и кивнул.
Тот наклонился к Светошникову:
– Увидел?
– Ракушки. – Светошников кивнул на цветы. – Эти, желтые, убрать, а в центр стола – ракушки. Сколько можно.
Альтин нажал кнопку интеркома и вызвал Лану, свою темнолицую секретаршу. Она стала такой год назад, когда обожглась в солярии: вместо золотисто-оливкового оттенка, к которому Лана стремилась, ее лицо стало темно-серым. “Интересно, – подумал Светошников, – только лицо или все тело?” Он никогда не видел Лану голой. Он посмотрел на ее ноги в черных просвечивающих чулках и на секунду решил, что чулки – телесного цвета: это ее кожа настолько темная. Это была смешная мысль. Светошникову стало смешно. Он начал смеяться.
