Что можно сказать о двадцатипятилетней девушке, которая умерла?
Что она была красивой. И умной. Что любила Моцарта и Баха. И «Битлз». И меня. Однажды, когда она окончательно замучила меня, рассказывая о своих музыкальных привязанностях, я спросил: «Ну и кто за кем?» — «По алфавиту», — смеясь, ответила она. Я тоже улыбнулся. Тогда. Но теперь сижу и думаю: ведь если в этот список вставить мое имя, то я всего-навсего плетусь в хвосте у Моцарта, а вот если фамилию — тогда мне удается втиснуться между Бахом и «Битлз». Но в любом случае я не первый, и это, неизвестно почему, чертовски угнетает меня. С самого детства я привык во всем быть первым. Впрочем, это у нас фамильное.
Той осенью, когда я учился на последнем курсе, у меня вошло в привычку ходить в библиотеку Рэдклиффа. И не только для того, чтобы поглазеть на сексапильных студенточек, хотя надо сознаться, что и для этого тоже. К тому же в этом тихом местечке можно было получить любую книгу. До экзамена по истории оставался всего лишь день, а я даже еще не заглядывал в список рекомендованной литературы — типичная гарвардская болезнь. Я неторопливо приблизился к столу, где принимали заказы на книги. Мне нужен был заветный том, с помощью которого я собирался выкарабкаться на завтрашнем экзамене. Там сидели две девушки. Одна из них — здоровенное теннисное нечто, а вторая — из породы очкастых мышей. Я остановил свой выбор на Минни-Четырехглазке.
— У вас есть «Конец средневековья»?
Она быстро взглянула на меня и спросила:
— А у вас есть собственная библиотека?
— Послушай, Гарвард имеет право пользоваться библиотекой Рэдклиффа.
— Я с тобой говорю не о правах, Преппи[1], я сейчас говорю об этике. У вас, ребята, пять миллионов томов. У нас — какие-то вшивые тысячи.
Боже мой, и эта тоже воображает себя высшим существом! И тоже, наверное, думает, что если соотношение между Рэдклиффом и Гарвардом 5:1, то и девицы соответственно в пять раз умнее. Я с такими экземплярами обычно не церемонюсь, но тогда мне жутко была нужна эта чертова книга!
— Послушай, мне нужна эта чертова книга!
— Будь любезен, выбирай выражения, Преппи!
— А с чего ты взяла, что я ходил в подготовительную школу?
— Сразу видно, что ты тупой и богатый, — сказала она, снимая очки.
— А вот и нет, — запротестовал я. — На самом деле я умный и бедный.
— Нет уж, Преппи. Это я умная и бедная. Она посмотрела на меня. Глаза у нее были карие. О'кэй. Возможно, я и вправду похож на богатого, но я не позволю какой-то там клиффи — даже если у нее красивые глаза — обзывать меня болваном.
— А почему, черт возьми, ты считаешь себя такой умной? — спросил я.
— А потому, что я никогда бы не пошла выпить с тобой кофе, — ответила она.
— А я бы тебя и не пригласил.
— Вот-вот, — сказала она. — Именно поэтому-то я и считаю тебя тупым.
Теперь нужно объяснить, почему я все-таки пригласил ее выпить кофе. Предусмотрительно капитулировав в решающий момент — иначе говоря, изобразив внезапное желание пригласить ее в кафе, — я получил вожделенный фолиант. А поскольку она должна была дежурить до закрытия библиотеки, я располагал кучей времени, чтобы вобрать в себя несколько многозначительных фраз о том, как в конце одиннадцатого века королевская власть, все более опираясь на законников, постепенно избавлялась от клерикальной зависимости. На экзамене я получил "A" с минусом[2] — между прочим, эта отметка совпала с той, которую я мысленно поставил Дженни за ее ноги в тот момент, когда она первый раз вышла из-за стола. Впрочем, то, как она была одета, я оценил не столь высоко — чересчур богемно на мой вкус. Особенно отвратительной мне показалась та индейская штуковина, которую она использовала в качестве дамской сумочки. Но я не стал высказывать свое мнение и правильно сделал, потому что, как выяснилось позже, это было ее собственное изделие.
Мы решили посидеть в «Лилипуте» — это одно местечко поблизости, где можно съесть пару сандвичей, и ходят туда, вопреки названию, люди нормального роста. Я заказал два кофе и шоколадное мороженое (для нее).
— Меня зовут Дженнифер Кавиллери, — сказала она, — я американка итальянского происхождения. Ну, конечно, сам бы я не догадался.
— Я занимаюсь музыкой, — добавила она.
— Меня зовут Оливер, — представился я.
— Это имя или фамилия? — спросила она.
— Имя, — ответил я и признался, что мое полное имя Оливер Бэрретт (ну, почти полное).
— О-о, — произнесла она, — тебя зовут Бэрретт, как поэтессу?
Последовала пауза, во время которой я тихо радовался, что она не задала такой привычный и такой мучительный для меня вопрос: «Тебя зовут Бэрретт, как Бэрретт Холл?»
Должен признаться, что я действительно родственник того парня, который построил Бэрретт Холл — самое большое и уродливое сооружение в Гарварде, колоссальный памятник деньгам, тщеславию и чудовищному гарвардизму моей семьи.
Потом Дженнифер довольно долго молчала. Неужели нам не о чем говорить? Может быть, я разочаровал ее тем, что не имею никакого отношения к поэзии? В чем же дело? Она просто сидела, чуть-чуть улыбаясь мне. Чтобы хоть чем-то заняться, я начал просматривать ее тетрадки. Почерк у нее был любопытный — маленькие остренькие буковки и ни одной заглавной (может быть, девочка вообразила себя э. э. каммингсом
