После обеда все расселись вокруг камина. Это был отнюдь не обычный камин, нет — из тех, что размером с целую комнату.
Большая столовая, где они разместились, была обшита дубовыми панелями. В дальнем углу стоял роскошный старинный комод. Все это давало простор воображению: легко представить, как раньше за этим длинным массивным столом устраивались пиры. Вдоль стен были расставлены тяжелые старинные сундуки и развешены доспехи; впрочем, разглядеть это разнообразие было непросто, ибо в помещении не было никакого освещения за исключением каминного пламени.
Стоял сочельник. В доме проходили рождественские игры: старики соревновались с молодежью, кто первым утащит изюминки с блюда с горящим спиртом[1]. Дети давно легли спать; тем, кто постарше, тоже пора было в кровать, но вместо этого они уселись у огня наравне со взрослыми. Все по очереди рассказывали истории. Ничего особо пугающего: никому не хотелось вздрагивать от страха и постоянно оглядываться через плечо на темные углы. Тем не менее возникало ощущение, что чего-то не хватает. Все одновременно пришли к этому выводу, и среди собравшихся отмечать праздник повисла тишина. Нарушила ее молодая женщина:
— Сейчас черед мистера Грейди рассказывать.
Все повернулись к старичку, который сидел в кресле прямо напротив камина, ерзая от жара. Он был невысокий, немного полноватый, лысый, с остроконечной бородкой. Грейди почувствовал скрестившиеся на нем сдержанные, но в то же время требовательные взгляды, моргнул и огляделся. Его губы дрогнули, сложившись в нервную усмешку. Казалось, он разрывается надвое: одна половина пыталась сдержать рвущиеся слова, другая же сгорала от желания все рассказать.
— Это место напомнило мне о нем… — задумчиво начал он. После этих слов наступила долгая пауза, однако никто и не думал торопить мистера Грейди. Все понимали, что он обязательно продолжит рассказ — или же, если быть точным, некая сила, использующая его в качестве медиума, побудит его говорить.
Лицо старичка стало на удивление спокойным, обычной живости в нем не было. Обратившаяся к нему женщина, похоже, уже пожалела о своих словах и хотела остановить мистера Грейди. Она тяжело дышала и пару раз порывалась заговорить, но так и не смогла. Вместо этого она повернулась к остальным и внимательно оглядела всех, одного за другим, зная, что те не повернутся к ней. Образно говоря, от них остались только тела-куклы: их внимание и дух были прикованы к сидящему в кресле у огня рассказчику.
* * *
— Его имя было Джозеф — во всяком случае, так его называли. Он был мечтателем, часто видел странные сны. Необычный во всех отношениях мальчик… Его мать — я был с нею хорошо знаком — родила одного за другим троих детей вскоре после свадьбы. Десять лет спустя на свет появился Джозеф — тихий, замкнутый, малообщительный ребенок. Единственным его другом была мать. О нем всякое болтали — вы же знаете людей… Некоторые утверждали, что он не родной сын Клары, а приемный. Другие — что она прижила его на стороне и старается держать мужа в неведении. Мне кажется, мальчик был отчасти в курсе этих слухов, потому что явно недолюбливал их главных распространителей.
Рассказчик положил руки на подлокотники и сплел кончики пальцев. На губах заиграла улыбка. По-видимому, он отыскивал в недрах своей памяти воспоминания, которые ярче всего описали бы Джозефа.
— Как бы то ни было, — наконец продолжил он, — мальчик был странным — это бесспорно. Кажется, ему было одиннадцать, когда Клара приехала сюда с семьей на Рождество. Тогда, много лет назад, этим домом владели Конингтоны. Миссис Конингтон приходилась Кларе сестрой. Как и сейчас, стоял сочельник. Праздник прошел как обычно — пожалуй, даже лучше обычного: все были рады воссоединению семьи, в доме собралось множество детей. Мы ели, пили, смеялись, играли и, наконец, отправились спать.
Посреди ночи я проснулся от беспокойного чувства. Клара, зная о моей частой бессоннице, оставила в комнате свечу. Я зажег сигарету, полистал книгу, затем из любопытства открыл дверь и выглянул в коридор. Отсюда можно было раз глядеть верх лестницы; противоположное крыло дома и нижний этаж были скрыты во мраке. Собственно говоря, и лестницу я видел лишь потому, что из ближайшего окна светили тусклые лучи луны, причудливым образом преломляясь в витражах. Эта игра света надолго захватила мое внимание. Вдруг кто-то подошел к лестнице и начал спускаться вниз. Передо мной как будто разыгрывалась театральная сцена: что-то вот-вот должно было произойти, и я мог пропустить это что-то. Я подбежал — прямо как есть, босой — к краю лестницы и свесился через перила. Я был слишком возбужден, чтобы испытывать страх. Отчетливо помню каждое мгновение: я знал, что мне следует бояться, но не ощущал ни капли страха.
Ничто не шелохнулось. Небольшой холл внизу, на первом этаже, тонул во тьме. Я глядел прямо в оконный витраж. Вы знаете, что лестница развернута так, что, спускаясь по ней, можно разглядеть холл с трех сторон. Я догадался, что если дойду до ее середины и встану прямо под окном, то буду следить одновременно за вторым этажом и за тем, что может произойти внизу. Крадучись я спустился до уровня окна и стал ждать. Первое, что увидел — пустые доспехи сразу за дверью. Как вы знаете, при слабом освещении может почудиться, что некоторые вещи двигаются сами собой. И эти доспехи определенно шевелились, причем летящие на фоне луны облака усиливали иллюзию. Здесь, у камина, мы можем рассуждать рационально, но тогда, ночью, все обстояло иначе. Я спустился на несколько ступенек, чтобы внимательней рассмотреть доспехи, когда внезапно меня миновало
