1943 г. Варшава. Новый Свят. дом 5
— Продолжайте, продолжайте. Сидите.
Полковник Смысловский махнул рукой: мол, что вы, полноте, мы же не на строевом смотре.
— Я слушаю с большим интересом, Рискевич. Кстати, я так и не собрался вас спросить: почему вы были капитаном Королевской югославской армии?
— Вы позволите курить, господин полковник?
— Конечно.
Начальник Белорусского отдела «Зондерштаба-Р» капитан Рискевич достал пачку сигарет, на которой теснились башни минаретов, щелкнул зажигалкой.
— Турецкие, — полковник взял пачку, раскрыл, понюхал. — Чудный табак. Какой запах!
— Прошу, господин полковник.
— Нет, воздержусь. Стараюсь курить как можно меньше. Поэтому не достаю хорошего табака. Курю немецкие. Так что с югославской армией?
— Мне было пять лет, когда мы попали в Югославию.
— Ваш отец служил у Врангеля?
— Да. Знаете, дети эмигрантов любят таинственно говорить, что их отцы камергеры и тайные советники. Мой отец был штабс-капитаном. Но тем не менее он был специалист, личный механик генерала Ткачева. Лучшего летчика России. Ткачев перешел на службу к югославам и взял моего отца. Я окончил кадетский корпус, потом училище.
— Потом вас завербовали мы?
— Да. Когда началась война, я начал работать в абвере.
— Ну что ж. Мы уклонились от главной темы. Но меня всегда интересовали такие люди, как вы. Странное время, странные человеческие судьбы.
Полковник Смысловский покривил душой. Он знал все о капитане Рискевиче. Как, впрочем, и о других сотрудниках всех четырех отделов, входящих в структуру «Зондерштаба-Р», или иначе Особого штаба Россия, который он возглавлял с сорок первого года. Начальник второго отдела контрразведки по личному составу обер-лейтенант Бондаревский не зря ел свой хлеб.
И капитан Рискевич прекрасно знал это. Но начальство предложило ему сегодня такую форму отношений, и он принял ее.
— Господин полковник, давайте пройдем в аппаратную, там вы сможете услышать запись разговора.
— Пожалуй.
Рискевич встал. Высокий, стройный, черные волосы разделял аккуратный пробор.
«А он красив, — подумал полковник. — Красив, обаятелен, умен. Таких любят женщины, да и мужчину он вполне может расположить».
В приемной навстречу им вскочил из-за стола адъютант шефа лейтенант Хмельневский.
— Я в аппаратной, — бросил полковник.
Шли они по слабо освещенному коридору, да и зачем яркий свет в «Восточной строительной фирме Гильген». Именно эта вывеска была привинчена к дверям дома.
— Как вам удалось записать разговор? — спросил полковник.
— Он влюбился в женщину, нашего агента. Она пригласила его к себе, мы и установили эту громоздкую технику. Наш разговор записан на пластинки, ну а потом перевели уже на пленку.
— Я послушаю первоисточник.
Сначала раздалось шипение, потом звук, похожий на хлопанье двери, потом усиленный техникой голос Рискевича.
— Вы, наверное, удивились, увидев меня здесь?
Опять шипение и длинная пауза.
— Ну что же вы молчите?
— Кто вы? — спросил человек после длинной паузы. Голос его был встревоженным и ломким.
— Не доставайте пистолет. Он все равно не стреляет. Неужели вы думаете, что я настолько глуп, что не предусмотрел этого? И не бледнейте, я не из команды безопасности. Иначе вас бы взяли у дома, отвезли на Жолнежскую, 5. А там… Впрочем, что я вам рассказываю, вы же сами прекрасно понимаете — что там.
— Кто вы?
— Не нервничайте. Хотите сигарету? А выпить? У меня с собой есть неплохой коньяк.
Опять длинная пауза. Потом вновь голос Рискевича.
— У вас есть право выбора. Или мне придется отдать вас людям из службы безопасности, и они выкачают из вас все. Или вы соглашаетесь сотрудничать с военной разведкой, то есть со мной, и отдаете мне людей, которых должны встретить завтра.
— Я не сделаю этого.
— Не торопитесь. Вам всего двадцать лет. Я знаю, вы любите женщин и жизнь красивую любите. Как вы жили? Вспомните. Я не намного старше вас, а уже увидел, что такое подлинная жизнь. Жизнь, когда ты живешь не ради догматических химер, а ради себя. Человек должен иметь деньги, это независимость и удовольствия. Понимаете? Вы умрете, и никто не узнает об этом. А те, кто послал вас сюда, будут хорошо есть, сладко спать и любить своих баб. А вы умрете не просто, вы погибнете как предатель, об этом позаботимся мы. Вас проклянут ваши родные, для которых Надымские лагеря станут недоступной мечтой.
— Ну, а если я скажу?
— Свобода, полная свобода. Хотите оставайтесь у нас, уезжайте в Европу, живите там. Хотите в лес, к своим…
— Стоп, — сказал Смысловский.
Оператор поднял звукосниматель проигрывателя.
— Вы взяли его на страхе.
— Да. Но он очень хотел жить, этот молодой человек.
— А что же дальше?
— Дальше, — Рискевич усмехнулся, — дальше он сдал нам опергруппу, «пианиста». И мы отпустили его в лес.
— Не понял? — полковник встал.
— Я прострелил ему мягкие ткани руки и поцарапал бок.
— Что дальше?
— Дальше, к сожалению, он погиб, партизанская база была уничтожена с воздуха и окружена, не ушел ни один человек. Часть убиты, остальные погибли в болоте.
— Жаль, он нам мог бы пригодиться. Пойдемте, — Смысловский направился к двери.
В кабинете полковник сел на диван, расстегнул воротник, приспустил галстук.
