Коридор редакции. По коридору туда и обратно ходит, напевая драматическую тему из второго действия «Риголетто», молодой человек в черном костюме с бледным лицом. Испачканные в чернилах руки он заложил за спину и нервно шевелит там большим пальцем.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля. (Вздрагивая и останавливаясь.) Не знаю, как я кончу, но начал я плохо… (Снова ходит.) Я проклинаю тот день и тот час, когда впервые сел писать рассказы, мне ненавистны те люди, которые говорили мне, что у меня получается, сколько раз я пытался бросить… (Останавливается.) Но легко сказать «бросить писать!». (Распаляясь.) Можно избавиться от тысячи дурных привычек и приобрести две тысячи хороших, можно стать вежливым, чутким, бескорыстным, можно бросить курить, пить, можно бросить наконец жену, детей, но – бросить писать?! Человек, раз напечатавший где-нибудь рассказ или стихотворение, уже никогда не остановится писать. Это невозможно, так же, как невозможно дураку перестать валять дурака! (Усмехаясь.) Я аккуратно складываю все это в стол в тайной надежде, что когда-нибудь эти бумаги схватит дрожащая рука исследователя. Знаете, я болен. Пока я не сплю, меня беспрерывно сосет необъяснимое беспокойство, словно в кармане у меня билет на какое-то прекрасное единственное представление, а время уходит, уходит, и билет пропадает… По ночам мне снятся запутанные сюжеты… и, знаете, я скажу вам больше: для меня и жизнь моя – черновик. Да-да! Черновик, исчерканный, запутанный черновик, в котором не разберется ни одна душа на свете. (Несколко раз проходит туда и обратно. Грустно.) А обивать пороги редакций, вы думаете, легко и весело? Придешь к иному редактору, принесешь рассказ, а он эдак сквозь зубы: «Ну, что скажете?» Будто я пришел занимать деньги или украсть пресс-папье с его стола. (Останавливается у двери с табличкой «Редактор».) Вот сейчас за этой дверью решается, будет ли напечатан мой новый рассказишко или нет, Конечно, я надеюсь, но скорей всего его не возьмут. Мне кажется, рассказ я писал вяло, с постыдным равнодушием к своим героям. Там героиня у меня смеется, а когда я писал это место, я засыпал с ручкой в руках. (Снова ходит.) Говоря откровенно, вдохновения никакого вообще нет. Вдохновение выдумали поэты, чтобы пустить пыль в глаза. Гонорар и тщеславие – вот единственные двигатели творчества. Не верите? Прочитайте… э… впрочем, не скажу кого, вы можете передать мои слова… Не вошедши в литературу, рано впутываться в литературные интриги. (Останавливается у той же двери.) Пойду узнаю, как рассказ. Впрочем, мне кажется, что войти надо немного погодя. Почему? (Усмехается.) И раньше, пока я не занимался поэмами, у меня были некоторые странности. Мои родные и знакомые смеялись над ними или беспокоились. Теперь же никто не замечает этих странностей, все мне прощают и ждут, видимо, от меня чего угодно. (Помолчав.) И правда, все может быть. Я ничему не удивлюсь и сам, кажется, на все готов. (Выходит. Его нет минуты две. Появляется. В лице перемена. Прячет улыбку. Помолчав. Несколько раз прошелся.) Да… (Небрежно.) А вы знаете, рассказец-то мой взяли. Редактор говорит: «Талантливо растете». Заметьте, это сказал человек, которому льстить мне не имеет никакого смысла. Впрочем, я и без него знаю, что я талантлив. (Смутившись всего на секунду.) Согласитесь, что пишущий должен быть несколько самонадеян, иначе критик задавит в нем автора. Так вот в воскресенье в газете будет мой рассказ, полюбопытствуйте. Я сталкиваю там два характера – игра света и тени, в духе Рембрандта. Поинтересуйтесь. Там будет подписано: Лев Коровин. (С достоинством.) Это я. Последний рассказ я писал с увлечением. Там у меня героиня плачет и, представьте себе, когда я писал это место, я плакал тоже. И вы, может быть, заплачете. (Бравируя.) Так вы поинтересуйтесь, не пожалеете. (Уходит, насвистывая балладу герцога: «Постоянство, тяжелые цепи постоянства…»)
