Их было двое в нетопленой квадратной комнате дощатого дома, что у заставы. Бухгалтер и поэт. На счётах нечего было считать. Разве что смену правительства. Ещё вчера бухгалтер передвинул девятую белую костяшку справа налево по стержню. Бумага расползалась листовками, приказами, воззваниями по кирпичу и дереву стен и решительно отказывалась от каких-то там стихов.
Итак, оба были безработны. Деньги давно эмигрировали из их карманов и превратились в хлеб и дрова, давно съеденный и давно сгоревшие. Два человека, две лежанки, один стол, два табурета и одна трёпаная колода карт.
С утра до вечера поэт и бухгалтер играли в штосс. Изредка, чаще всего под вечер, один из них отправлялся промыслить кусок хлеба или доску от забора на растопку. Дело в том, что на двоих у них была одна пара сапог, постоянно переходившая, в зависимости от расклада карт, с рук на руки. Точнее: с ног на ноги.
Поэту не везло. Уже неделю он ходил в проигранном платье. Неполученный аванс и посвящение к книжке «Сны замерзающего» тоже перешли в собственность его партнёра. Но игроки продолжали играть.
В сущности, мир принадлежит всем, всё – от звёзд до пылинок – коллективная собственность человечества. Исходя из этой мысли, поэт – это было ещё вчера – поставил на карту Полярную Звезду и начал метать. Увы, не прошло и десяти секунд, как звезда была вписана в инвентарный список бухгалтера. Таким же образом поэт проиграл Волосы Вероники, а затем сперва Малую, а потом и Большую Медведицу.
Из-за Млечного Пути игроки не спали целую ночь. При свете коптилки они яростно сражались до тех пор, лока звёздный путь не очутился в кармане бухгалтера.
Но затем счастье вдруг повернуло на сто восемьдесят градусов. Прежде всего, произошла необычайность: поэту удалось получить проигранный аванс.
Правда, всего каких-нибудь три-четыре миллиона. Но и то хлеб – пусть чёрствый, но хлеб; но и то дрова – пусть сырые, но дрова. В кубе из четырёх стен потеплело, в желудках тоже, пальцы раззяблись и, естественно, потянулись к колоде карт. Поэту продолжало везти: сперва он отыграл свои миллионы, потом – планета за планетой – всю солнечную систему, далее – звёздное небо посыпалось целыми созвездиями прямо в ладони: бухгалтер оставался всего лишь при кое-каких мелких звездишках; ему удалось удержать у себя кольца Сатурна, но ещё две-три сдачи – и кольца покатились, вслед за планетой, к счастливому сопернику.
Да что там звёзды! Поэт выиграл и сапоги. Вся вселенная принадлежала ему. Взволнованный удачей, он прошёлся несколько раз по комнате. Буржуйка успела остынуть. Вселенная, выигранная поэтом, была чуть-чуть подмороженной.
На окнах выступали витиеватые белые узоры.
– Кто пойдёт за дровами? – спросил счастливец.
– Тот, кто выиграл сапоги, – отвечал бухгалтер.
Он сидел на лежанке, поджав колени к подбородку и растирая руками ступни замотанных в тряпьё ног.
Победитель не возражал. Он нахлобучил на уши парусиновую кепку, запахнулся в стёганую телогрейку и вышел.
Почти в те же секунды на улице застучали выстрелы. Бухгалтер понял: это входили в город белые, очередь была за ними. Бухгалтер подошёл к счётам, висевшим на гвозде, и перевёл чёрную костяшку справа налево – по стержню.
Стрельба усиливалась, вдалеке грохнуло два-три орудийных выстрела.
Где-то, совсем близко, зачастил, как пишущая машинка, пулемёт.
Предсумеречный свет перешёл в сумерки, сумерки в ночь.
Партнёр не возвращался.
Температура комнаты ползла книзу. Всю долгую зимнюю ночь бухгалтер просидел на своей лежанке – и недобрые мысли скользили сквозь его мозг.
С рассветом он обмотал ноги и войлок в две газеты и, ёжась, вышел на улицу. Снег, селитренно поблескивающий снег. Зажатые ставни длинных жёлтых дощатых гробообразных домов. У перекрёстка какое-то серое, как расползшаяся клякса, тело. Около него три женщины и мальчуган со свесившимися с головы суконными наушниками, виляющими тесёмочными хвостами.
Бухгалтер подошёл. Да, это был он, его счастливый партнёр. Он лежал лицом в снег, разбросав руки. Под грудью вязанка дров. Одна из баб, вытирая мёрзлые слёзы концами чёрного платка, причитала:
– Ой, голубчик ты мой, бессчастный человек. Кто ждал, кто гадал?
Послала я ввечеру Митёныша моего за карасином. А уж эти, как их там звать, не знаю, идут. Идут – стреляют. Что делать?.. Митюшка мой… И послал Бог доброго человека. Схватил он Митьку на руки и к калитке. Только настигло его, сердечного, пулей. Их ты, незадача какая, ах ты, горькая горесть…
– Ну, а Митька цел?
– Цел. Что ему. А вот этот… Царство ему небесное…
Бабы повздыхали ещё с минуту, и калитка закрылась за ними.
Бухгалтер оглянулся по сторонам. Улица была пуста. Став в снег на колени, он стащил с трупа сапоги, натянул их на свои иззябшие ноги и, не оглядываясь, пошёл к дому. О вселенной, так и оставшейся собственностью поэта, он и не подумал.
