Мама звала меня Сильвер.
Я родилась благородным металлом с пиратской примесью.
Отца у меня нет. В этом нет ничего необычного — даже дети, у которых есть отцы, порой удивляются, лицезря их во плоти. Мой отец появился из моря и исчез там же. Он работал на рыбацком судне, которое нашло приют в нашей гавани однажды ночью, когда волны темным стеклом разбивались о берег. Расколовшаяся посудина выбросила его на мель, и он успел только зацепиться якорем за мою маму.
Косяки мальков боролись за жизнь.
Победила я.
* * *
Я жила в доме, врезанном в береговой откос. Ножки стульев пришлось намертво прибить к полу, а о спагетти на обед не могло быть и речи. Ели то, что прилипало к тарелке, — «пастушью запеканку», гуляш, ризотто, омлет. Попробовали было горошек — сущее бедствие: до сих пор находим горошины, пыльные и зеленые, в углах комнаты.
Одни люди выросли на холмах, другие — в долине. Нас в основном воспитали на плоскости. Я же бросилась на жизнь под углом, и вот так жила с тех самых пор.
* * *
На ночь мама устраивала меня в гамаке, крест-накрест натянутом под сводом. Покачиваясь в мягкой власти ночи, я грезила о таком месте, где не нужно бороться с силой притяжения тяжестью собственного тела. Даже до входной двери нам с мамой приходилось добираться в связке, как паре альпинистов. Поскользнешься — и окажешься на рельсах вместе с кроликами.
— Ты домоседка, — говорила мне мама, хотя причиной скорее всего было то, что даже выход за порог оборачивался битвой. Когда другие дети слышали обычное напутствие: «Перчатки не забыл?» — мне доставалось: «Ты как следует застегнула ремни на страховке?».
* * *
Почему мы не сменили жилье?
Мама растила меня одна и зачала меня вне брака. В ту ночь, когда у нее ошвартовался мой отец, замка у нее на двери не оказалось. Так что ее прогнали в горы, прочь из города, но вот забавно — теперь она могла смотреть на него сверху вниз.
Сольт. Мой родной городок. Выплюнутая морем, изгрызенная скалами, отделанная песком скорлупка. Да, и конечно — маяк.
* * *
Говорят, что если посмотреть на тело, можно что-то понять о жизни человека. С моим псом все так и есть. Его задние лапы короче передних, потому что он постоянно зарывается с одного конца и загребает с другого. На ровной поверхности он ходит, слегка подпрыгивая, что придает ему веселости. Мой пес не подозревает, что у других собак все лапы одинаковые, с какого конца ни глянь. Если он вообще думает, то наверняка уверен: все собаки похожи на него, — а поэтому не страдает от мрачного самоедства человеческой расы, которая на любое отклонение от нормы взирает со страхом или осуждением.
— Ты не такая, как остальные дети, — говорила мне мама. — И если не можешь выжить в этом мире, лучше создай себе свой.
Эксцентричность, которую она приписывала мне, на самом деле была ее свойством. Это она терпеть не могла выходить из дому. Это она не умела жить в мире, дарованном ей. Она так хотела, чтобы я стала свободной, и делала все для того, чтобы этого никогда не случилось.
Мы жили в одной связке, нравилось нам это или нет. Мы были партнерами по восхождению.
А потом она сорвалась.
* * *
Вот что произошло.
Ветер дул так, что мог бы снести с рыбы плавники. Настал последний день масленицы, и мы вышли купить муку и яйца для блинов. Одно время мы держали собственных кур, но яйца укатывались прочь, а курам — единственным на свете — приходилось висеть на своих клювах, чтобы снести яйцо.
В тот день я радовалась, потому что подбрасывать блины у нас дома было просто здорово — из-за крутого уклона под нашим очагом этот ритуал становился настоящим джазом. Когда мама готовила, она всегда пританцовывала — говорила, что это помогает сохранять равновесие.
Стало быть, мама ушла наверх с покупками, а я тащилась за ней запоздалой догадкой. Затем, должно быть, какая-то новая мысль затуманила ей рассудок, потому что она вдруг остановилась и полуобернулась, и в этот миг ветер пронзительно взвизгнул, а ее вскрик растаял, когда она оступилась.
Через мгновение она пронеслась мимо, а я повисла на одном из наших колючих кустов — наверное, на эскаллонии, просоленном кустике, способном противостоять морю и негру. Я чувствовала, как его корни медленно приподнимаются, будто открывается могила. Я вонзила носки ботинок в песчаный откос, но почва не поддалась. Мы обе сорвемся, рухнем с обрыва в затемненный мир.
Держаться больше не было сил. Из пальцев сочилась кровь. И вот, когда я уже закрыла глаза, готовая падать все ниже и ниже, груз у меня за спиной, казалось, стал подниматься. Куст перестал шевелиться. Уцепившись за него, я подтянулась и вскарабкалась наверх.
И посмотрела вниз.
Мама исчезла. Веревка бесполезно болталась вдоль скалы. Я наматывала ее на руку, крича:
— Мама! Мамочка!
Веревка струилась все быстрее и быстрее, обжигая мне запястье, кольцами ложась рядом. Вот и двойная пряжка. Вот и страховочная сбруя. Мама расстегнула ремни, чтобы спасти меня.
