Заранее и хорошо продуманная линия
Когда—то Лев Толстой высказал мысль, что нет абсолютно злых и абсолютно добрых людей. Как реки в своем течении бывают чаще широкими, чем узкими, или чаще узкими, чем широкими, так и люди оказываются чаще злыми, чем добрыми, или чаще добрыми, чем злыми. И действительно, жизнь даже самого страшного преступника — не просто прямая и сплошная линия нанизанных одно на другое преступлений. Она подчас извилиста и на своих изгибах может иметь нечто такое, что чисто внешне представляется отступлением от обычного его поведения. Это почти неизбежно, так как всякая жизненная линия складывается не сама по себе, а под определенным воздействием многих сил и поступков других людей.
Я невольно задумывался над этим, наблюдая в ходе Нюрнбергского процесса за усилиями корпуса защиты. Как только не изощрялись господа адвокаты, если в лабиринте страшных преступлений им удавалось набрести на факт, который можно было истолковать в пользу подзащитных, представить в виде доказательства «добропорядочности» и «гуманности».
Нацистская элита сеяла зло годами и в масштабах целых континентов, но и ее представителям на своем мрачном пути случалось иногда обронить песчинку добра. Вот почему Геринг мог привести отдельные примеры, когда его личная точка зрения в каком—то вопросе не совпадала с точкой зрения Гитлера, хотя в основном и главном они сходились, а Розенберг в чем—то не соглашался с Гиммлером, и в бесконечной цепи его преступлений на оккупированных советских территориях промелькнул вдруг такой эпизод, когда он якобы спас от гестаповской расправы нескольких актеров Винницкого театра.
Бывшие руководители военно—морских сил «третьего рейха» гросс—адмиралы Редер и Дениц не представляли исключения из этого правила. По конкретным обстоятельствам широко разветвленного заговора и разделению ролей, свойственных каждому отдельному его участнику, они выглядели порой не так зловеще, как их соседи по скамье подсудимых. Здесь вступало в действие общее для всех групповых уголовных дел положение. В таких случаях на скамье подсудимых всегда есть подсудимые основные, второстепенные и, так сказать, центр— середина между ними. На жутком фоне содеянного теми, кто предстал перед Международным трибуналом в Нюрнберге, эти грани оказались трудноразличимы: тысячной доли совершенных преступлений, в которых
изобличались подсудимые, было более чем достаточно, чтобы открыть дорогу на эшафот каждому из них. Ведь это был процесс главных нацистских военных преступников. Тем не менее грани существовали, и защита упорно стремилась их показать в наиболее выгодном для подзащитных свете.
...Март 1945 года. Крах нацистской Германии уже ясен не только союзным странам, он очевиден и для самого Гитлера. Но фюрер еще ведет азартную игру: отдает приказание своим министрам, видным чиновникам, фельдмаршалам и адмиралам покинуть Берлин и эвакуироваться в области предполагаемой оккупации войсками западных стран.
Господа министры быстро воспользовались этой возможностью. Некоторые из них улизнули еще до распоряжения Гитлера. А вот Редер не покинул Берлин. Позднее, будучи уже в плену, он дал такие письменные показания:
«В конце марта 1945 года стало ясно, что Берлин рано или поздно будет занят Красной Армией. Мне сообщили по телефону, что ставка фюрера и сам фюрер находятся в Берлине и здесь останутся. Я позвонил дежурному в ставке вице—адмиралу Фоссу и сообщил ему, что тоже намерен остаться в Берлине».
— Ну и что? — скажет читатель. — Еще один пример фанатической преданности Гитлеру, готовности умереть вместе с ним в берлинском мешке.
Не в этом дело. Редер пишет в своих показаниях, что он доложил в гитлеровскую ставку о твердом решении «остаться в Берлине и в случае его оккупации». Можно, конечно, усомниться в правдивости этого заявления. Ведь Гитлер в те страшные для него дни мог быстро расправиться со вчерашним своим фаворитом, не хуже, чем Муссолини с обожаемым зятем и министром иностранных дел Италии Чиано.
Но для нас здесь важно другое. Показывая так, Редер как бы говорил своим обвинителям: я со спокойной совестью отдавал себя в руки союзников, ибо не чувствовал за собой никакой вины. Пусть бегут те, на ком отметины нацистских преступлений, чьи имена ассоциируются с СС, СД, гестапо, концлагерями, газовыми камерами. Редер свободен от всего этого. А раз так — ему нечего бежать от тех, кто ищет не просто немцев, а немцев—преступников.
Редер, конечно, не исключал, что в пылу политических страстей и общественного гнева его тоже могут призвать к ответу, однако действия свои на службе германскому государству не считал преступными. Он не говорит о службе нацистскому государству. Он подчеркивает — германскому.
Редер согласен с тем, что нацисты и Гитлер — это исчадие ада, позор Германии. Но сам—то он человек военный и участие в войне — его профессиональная обязанность. Вот он и участвовал, как до него это делали многие поколения близких и родных ему немцев. Участвовал и в первой, и во второй мировых войнах. Только участие—то его (и это самое главное!) ничего общего не имело с преступлениями фашистов и не состоит ни в какой связи с их заговором против человечества.
