Там, за окном вагона, расстилалось грязно-белое безмолвие. Безграничные пространства с разбросанными то тут, то там гордыми хуторами, сонными деревнями и молчаливыми селами давали ложное чувство безопасности, вселяли глупую уверенность в легкой победе. О, кому, как не Сизову, знать всю опасность таких чувств и мыслей! Кажется, будто все наладилось, будто все позади, будто все в прошлом — но нет, это только лишь обман. Впереди — испытания, проверка на прочность режима, установившегося считаные часы назад. Впереди — Могилев, Ставка, война с врагами. И позади, в Петрограде, тоже война, и тоже — с врагами, но только внутренними.
Может быть, именно ради лишнего напоминания о предстоящих сложностях Кирилл настоял на том, чтобы Михаил Владимирович ехал с ним в одном купе. Человек, еще вчера бывший председателем Государственной думы, а теперь — вживавшийся в роль министра-председателя правительства огромной империи, на протяжении всего пути донимал регента своими расспросами и сомнениями.
Конечно, Родзянко можно было понять: легко ли вести себя спокойно и уверенно, когда в ушах еще гуляет эхо от разрывов снарядов, ружейных выстрелов, пулеметных очередей и гомона многотысячных толп? Легко ли убеждать себя, что все наладится? Легко ли жить, зная, что видел даже не бессмысленный — безумный русский бунт?
Но, несмотря ни на что, Михаил Владимирович держался молодцом: сказывались гвардейская выучка и опыт политических войн. Правда, Сизов уже который раз пожалел об этом…
— Кирилл Владимирович, между тем я совершенно отказываюсь понимать причину нашего столь поспешного отъезда в Могилев. В глазах общественности — и союзников! — это может показаться бегством от проблем. Правительство перебирается в «военную столицу»? Нонсенс! Там нет необходимых для нормальной работы условий! Там нет ничего, кроме штабов и просителей! — последнее Родзянко сказал не без определенной злобы. Интересно! Обычное презрение гвардейца ко всем, кто не служил в «приближенных к телу монаршему» частях? Или здесь нечто иное? Догадывается, что переезд проводится для того, чтобы оторвать министров от поддержки партийцев и финансовых воротил? Или вообще — нелюбовь к переездам?
— Михаил Владимирович, у меня нет ни времени, ни сил, чтобы окончательно утихомирить мятежный Петроград, не говоря уже о восставшем Кронштадте. Внутренние волнения окончательно улягутся, едва мы одержим крупную победу. Если же мы проиграем врагу внешнему, то… То я не позавидую нашей участи, милейший Михаил Владимирович.
Воцарилась тишина, которую даже перестук колес не мог отогнать прочь. Родзянко обдумывал слова Кирилла — те перекликались с мыслями самого премьера. Стране нужна была победа, во что бы то ни стало — в ином случае фонари всей империи рухнули бы под тяжестью повешенных «аристохратов» и «офицерьев». Но — что делать?
— Но — что делать, Кирилл Владимирович? Что делать? Разброд и шатание, дезертирство, недостаток пропитания, нехватка рабочих рук, сбитые с толку полиция и городничие… Все это не решить, выиграв сражение-другое. Мой великий предшественник в подобном случае говорил, что проблему нельзя разрешить — ее нужно разрешать… И я не вижу…
Регент (о, как непривычно звучало!) перебил премьера:
— Когда-то маленькому капралу, в молодости большую часть времени посвящавшему отпускам, нежели службе, говорили примерно то же самое. Но он смог перешагнуть через Аркольский мост, не поклонился австрийской картечи. Этот человек пошел вперед, а за ним устремилась и вся страна. И я надеюсь, как страстно я желаю надеяться на то, что сейчас мы сможем перейти свой Аркольский мост. Мы победим и австрийцев, и немцев, и турок, и болгар. Мы победим. А как — я уже знаю. Позвольте мне, Михаил Владимирович, решить наши проблемы — с вашей помощью, естественно, без нее мне не справиться. Да, между нами прежде были натянутые отношения, но теперь иное время, иное дело. Сейчас всем группам, группировкам и группировочкам предстоит забыть о различиях своих убеждений и найти нечто общее. И это общее — великая Россия. Помогите мне, встаньте рядом со мною — и мы победим. А нет… Что ж… Петроградская трагедия повторится в масштабах всей страны.
На лице Родзянко напряглись желваки, вздулась жилка на лбу: премьер оказался во власти сомнений и треволнений, проникавших в самое сердце, бередивших душу, дурманивших разум. Но через невероятно долго тянувшиеся секунды Михаил Владимирович, не говоря ни слова, протянул руку Кириллу.
Тот благодарно кивнул — и все же расслабляться было рано. Рукопожатие рукопожатием, а власть — врозь…
Сизову показалось — на секундочку, коротенькую секундочку, — что половина Белоруссии высыпала на могилевский перрон, дабы поприветствовать новых правителей России. Паркетные и боевые генералы, свитские и разночинцы, обыватели и негласные сотрудники охранки — все собрались здесь, толкаясь, вовсю работая локтями, прокладывая дорогу поближе к нынешним вершителям судеб империи.
Кирилл заметил, что вокруг одного человека образовалась пустота — морально сломленный, посмотревший на мир совершенно по-иному, у дверей вокзала стоял Николай Александрович Романов. Даже на таком расстоянии заметны были круги под глазами, поникшие плечи, неуверенность в движениях. Кто-то потом скажет, что все дело — в отречении. Еще бы: вчера ты был хозяином земли русской, а теперь ты — практически никто. Нет, Николай принял это с внешним спокойствием (а что творилось в душе у отрекшегося монарха, так и останется секретом). Но разлука с семьей… Он понимал, что ему в ближайшее время не дадут повидаться с сыном, и хорошо, если позволят воссоединиться с женой и дочерьми…
