Прохладным погожим утром ранней осени 1774 года доктору Бенджамину Франклину доложили, что его уже почти час дожидается Томас Пейн. Доктор Франклин жил в Англии не первый год, известен был всему цивилизованному миру как великий ученый, остроумный философ, человек просвещенный и вообще во многих отношениях замечательный, знал в Англии всякого, кто был того достоин, и многих, у кого единственное достоинство состояло в громком имени. О Томасе Пейне, однако, ему слышать не приходилось.
Старик слуга, докладывавший о посетителе, заметил, что мистер Пейн — не джентльмен.
Принимать посетителей, ничем не напоминающих джентльменов, доктору Франклину случалось, и не однажды, но по презрительной усмешке старого слуги он понял, что случай исключительный. Сморщив нос, чтобы поправить съехавшие очки, Франклин покрутил большой косматой головой и, продолжая писать, сказал:
— Ну и впустите — что же вы! — И прибавил с оттенком досады: — Почему не сказали, что он ждет? Почему сразу о нем не доложили?
— Уж больно грязен, — недовольно проворчал старик, выходя из комнаты; через минуту он вернулся с посетителем, — тот, став в дверях, едва ли не с вызовом бросил:
— Меня зовут Пейн, сударь!
Доктор Франклин отложил перо, с минуту молча изучал посетителя, потом улыбнулся и сказал:
— А меня — Франклин, сударь. Сожалею, что заставил вас ждать. — И кивком головы отпустил слугу.
— А я сожалею, что ждал, — воинственно отозвался Пейн. — У вас ведь не было других посетителей. В вашей воле послать меня к чертям, и я уберусь отсюда. Только я не к королю пришел, всего лишь к доктору Франклину. А вы меня вон сколько продержали.
Доктор Франклин, все с тою же улыбкой, продолжал разглядывать незнакомца. Неказист, да и непрезентабелен, думал он, на вид лет за тридцать, к тому же и крючковатый длинный нос его старит. Острый подбородок, толстые губы, в странных, неровно посаженных глазах затаилась горечь, ожесточение; порок ли, добродетель в этом лице — судить трудно, но одно можно сказать: в нем нет, и давно уже, ни радости, ни надежды. Похоже, что с неделю небрит, и помыться бы тоже не мешало. Дешевый камзол лопнул под мышками, штаны на коленях протерлись, чулки изодраны в клочья и из дрянных башмаков, которые совсем прохудились, выглядывают наружу голые пальцы.
— Давно вы ели последний раз? — спросил его Франклин.
— Не ваше собачье дело! К вам не за милостыней пришли.
— Да вы присядьте, — невозмутимо пригласил его Франклин и, отлучась минуты на две из комнаты, пришел назад с кувшином пива, хлебом, мясом. Поставил все это на стол, а сам снова принялся за письмо и не поднял головы, покуда Пейн, смущенный, немного пристыженный, не встал, кончив есть.
— Ну как, полегче? — спросил Франклин.
Пейн кивнул. Он чувствовал жгучую неловкость, босые пальцы поджимались, прячась в дырявых башмаках, и он, засунув руки в карманы, попытался сразить Франклина пристальным взглядом.
— Вот тридцать гиней. — Он вытащил из кармана пригоршню серебра и грязных бумажек. — Я к вам не за милостыней пришел.
— А я этого и не думал. Да сядьте вы, в самом деле! Пускай, господин Пейн, мир движется своим путем — зачем вы тщитесь взвалить его себе на плечи? Я одобряю бережливость, и если человек предпочитает носить платье, которое не стоит и шиллинга, но зато иметь тридцать гиней в кармане, мне это кажется вполне разумным. А вот отвергать гостеприимство — негоже, и преломить с ближним хлеб — не значит получить милостыню. Кто вы, господин Пейн, что я могу для вас сделать?
— Я хочу уехать в Америку, — выпалил Пейн. — Вы — американец. Я слышал, вы человек негордый, простой и, пусть я для вас никто, не откажете в просьбе, которая вам ни гроша не будет стоить. Я и подумал — вы бы не написали мне рекомендательное письмо?
— Напишу.
Все еще сжимая деньги в руке, Пейн медленно кивнул головой, спрятал деньги, попробовал что-то сказать, но смог выдавить из себя лишь несколько бессвязных слов. И сел, прикрывая широкими ладонями протертые колени. Потрогал свой заросший подбородок. Не обращая на него внимания, Франклин деловито заклеил письмо и лишь мельком покосился на Пейна, когда спросил, чем он занимается.
— Корсетник, — ответил Пейн. — Да, шью женские корсеты, камзолы для мужчин. Был акцизным, — прибавил он, — винные бочки промерял за пятьдесят фунтов в год. Плотничал с грехом пополам, латал сапоги за шесть пенсов в день, жить-то надо, хотя зачем — пес его знает. У одного ткача прибирался в доме, так половины того не зарабатывал, а лентами торговал — случалось, выручал вдвое больше… Пишу иногда. — Он умолк.
— Пишете? — переспросил спокойно Франклин. — О чем же?
— О чем не скажешь вслух, потому что не хватает духу.
Они проговорили целый час. Пейн незаметно для себя осушил кварту пива. Неровно посаженные глаза его блестели, большие руки машинально сжимались в кулаки и разжимались снова. Он позабыл, что плохо одет, давно немыт, зарос щетиной, — забыл о прошлом и всей душой отдался обаянию этого старика, на удивление молодого, полного жизни и — не солгала молва — редкой мудрости.
