Я терпеть не мог пятую жену моего отца, но не до такой степени, чтобы ее убивать.
Я, плод второй по счету скоропалительной его женитьбы, благополучно пережил две очередные брачные эпопеи. Новые «мамы» появлялись в моей жизни, когда мне было шесть лет, а потом — четырнадцать. Но в тридцать я восстал: заявил, что на бракосочетание с остроглазой сладкоголосой Мойрой, пятой из тех, кого он осчастливил своим выбором, я не приду даже под конвоем. Из-за Мойры мы с отцом поругались так, как не ругались никогда в жизни, и целых три года между нами царила безмолвная отчужденность.
Когда Мойру убили, полиция сразу примчалась ко мне — подозрений у них на мой счет было хоть отбавляй. И мне сильно повезло — по счастливой случайности я смог доказать, что находился совершенно в другом месте, когда гнусная душонка этой стервы рассталась со своим холеным, изнеженным вместилищем. На похороны я не пошел. И, как оказалось, не только я. Отец поступил точно так же.
Через месяц после смерти Мойры он мне позвонил. Я так давно не слышал его голоса, что не сразу узнал.
— Ян?
— Да, — ответил я.
— Это отец.
— Ну здравствуй.
— Ты сейчас чем-нибудь занят?
— Просматриваю цены на золото.
— Я не о том, черт возьми! — вспылил он. — В целом ты сильно сейчас загружен?
— Вообще? Ну, не то чтоб очень…
У меня на коленях лежала газета, рядом стоял стакан с остатками вина. Был уже поздний вечер, двенадцатый час. Становилось холодно. Сегодня я славно поработал и теперь позволил себе расслабиться и погрузился в приятное безделье, как в удобное мягкое кресло.
Отец немного спустил пары:
— Ты, наверное, уже знаешь насчет Мойры?
— Эта новость в газетах на первой странице, — признался я. — А цены на золото — на… э-э-э… на тридцать второй.
— Если ты ждешь моих извинений, Ян, то совершенно напрасно, — сказал мой родитель. — Не дождешься.
Я легко представил его: коренастый седой мужчина с яркими голубыми глазами, в котором бурлит неуемная жизненная сила, струящаяся от него во все стороны, словно статическое электричество перед грозой. На мой взгляд, он был упрямым, самоуверенным, импульсивным и зачастую тупым. Но при этом у моего отца было особое чутье на деньги. Он умел быть осторожным и расчетливым и не боялся рисковать. Его недаром прозвали Мидасом.
Он спросил:
— Ты меня слушаешь?
— Конечно.
— Хорошо. Мне нужна твоя помощь.
Он произнес это так спокойно, как будто обращался ко мне с просьбами чуть ли не каждый день. Но я не могу припомнить случая, чтобы Малкольм когда-либо просил помощи у кого бы то ни было. У меня уж точно не просил.
— Э-э-э… — неуверенно протянул я. — Какая именно?
— Расскажу, когда приедешь ко мне.
— Куда это — «к тебе»?
— В Ньюмаркет. Будь завтра днем на аукционе.
Его тон никак нельзя было назвать просительным, но на безоговорочный приказ это тоже не очень походило. А я привык слышать от него только приказы. Немного подумав, я согласился:
— Ладно.
— Отлично.
Связь прервалась: он положил трубку так быстро, что я не успел задать ни одного вопроса. Я вспомнил нашу последнюю встречу, когда пытался уговорить отца не жениться на Мойре, красочно расписывая ему, что будет, если он осуществит свое нелепое намерение. Я говорил, что это крупная ошибка с его стороны, что эта бесстыдная хитрая стерва в конце концов повиснет на нем как ненасытный вампир, и не даст ему свободно вздохнуть. Тогда он свалил меня на пол одним резким страшным ударом, на какой еще был способен в свои шестьдесят пять. Я остался лежать на ковре, ошеломленный во всех смыслах этого слова, а он в бешенстве выбежал из комнаты и с тех пор вел себя так, будто меня вообще не существует. Отец приказал сложить в ящики все, что было в моей прежней комнате в его доме, и переслал ко мне на квартиру. Это было три года назад.
Время показало, как я был прав в отношении Мойры, но грубые, хоть и справедливые слова так и оставались непрощенными до самой ее смерти. Да, судя по всему, и после. Хотя в этот октябрьский вечер, возможно, дело сдвинулось с мертвой точки.
Я, Ян Пемброк, пятый из девяти детей своего отца, вынес из детства слепую, безрассудную любовь к нему, несмотря на грозовые годы непрерывных семейных скандалов, благодаря которым я навсегда заработал невосприимчивость к разговорам на повышенных тонах и хлопанью дверьми. Мое воспитание было совершенно беспорядочным и бессистемным. Какое-то время я проводил у матери — это были безрадостные, горькие дни.
Но по большей части я переходил от одной жены моего отца к другой вместе со всем домом, как часть обстановки. Отец одаривал меня непредсказуемой, но совершенно искренней привязанностью. Точно так же он относился к своим собакам.
Только с приходом Куши, его четвертой жены, в доме воцарился мир. К тому времени мне было уже четырнадцать, я успел устать от такой жизни и цинично ожидал, что не позже чем через год после свадьбы снова начнутся склоки и ругань.
Но Куши оказалась совсем другой. Из всех жен отца только Куши стала для меня настоящей матерью. Именно она разбудила во мне чувство собственного достоинства. Она выслушивала меня, ободряла и давала добрые советы. У Куши родились близнецы, мои сводные братья Робин и Питер, и казалось, что Малкольм Пемброк наконец сумел создать благополучный семейный союз, хотя эту солнечную прогалину и окружали непроглядные чащобы в виде отставных жен и обделенных потомков.
