В восемь утра ему приносили завтрак.
В девять он выходил на прогулку.
С одиннадцати до двух читал.
В два обедал.
До четырех отдыхал.
Вечером просматривал почту.
Ужинал в восемь.
И ровно в десять ложился спать.
Ничто не могло помешать этому распорядку.
Так продолжалось пятьдесят лет.
Дом, в котором он жил, был единственной тюрьмой на всей планете.
А он был ее единственным узником…
Так что ж, напрасно гениям горелось во имя изменения людей?
За те пятьдесят лет, что он провел в заключении, обитатели планеты Граунд забыли и его самого и суть его преступления.
В архивах Великой Директории Граунда хранились запечатанные металлические капсулы со всеми материалами следствия. Таких капсул было несколько десятков, на каждой из них — не поддающаяся разрушению гравировка: «Вскрыть через двести лет».
И подпись Президента Великой Директории.
Каждые полгода сменялся весь штат, обслуживавший узника.
Каждые полгода он писал петицию на имя Президента Великой Директории.
Каждый новый начальник тюрьмы принимал от предыдущего сейф с опечатанными петициями.
Инструкция разрешала узнику обращаться к Президенту два раза в год, в день смены тюремного штата. По той же инструкции начальник тюрьмы имел право прочитать петицию, затем обязан был опечатать ее и положить в сейф.
Таким образом, когда прошло пятьдесят лет, дела принял сто первый по счету начальник, а в сейфе лежало сто опечатанных петиций.
101-й был молод и весел.
Он понятия не имел, что за человека обязан стеречь.[1] Он знал только, что этот человек совершил в прошлом тягчайшие преступления против человечества и осужден на пожизненное заключение.[2]
101-му, как и всем предыдущим начальникам тюрьмы, инструкцией запрещалось разговаривать с узником на любые темы, кроме бытовых. Той же инструкцией ему вменялось в обязанность обеспечивать узника всем необходимым для жизни и здоровья, выполнять все его бытовые требования, снабжать книгами, журналами, газетами.
Узник был стар и угрюм. Несмотря на комфорт, правильный режим, прекрасный климат, пятьдесят лет заключения наложили свой отпечаток.
Особенно плохо ему стало в последний, пятидесятый год. Он уже все понял. Он понял, что его обращения к Президенту не посылаются. Он понял, что здесь, в тюрьме, ему придется умереть.
И он не мог с этим смириться.
Днем узник был замкнут, не вступал ни в какие разговоры с тюремщиками, заставлял себя много читать и много двигаться.
А вечером…
Если бы 101-й хоть раз заглянул в спальню узника вечером, он увидел бы и услышал странные вещи.
Узник возбужденно ходил по комнате и непрерывно что-то шептал.
— Они ничего не поняли… Мое изобретение могло бы в десять лет перевернуть всю жизнь на Граунде… Я дал им в руки неограниченные возможности… И теперь я здесь… Я не могу допустить, чтобы мои открытия умерли вместе со мной… И я не могу показать всю полноту моих открытий… Я — в тюрьме… Я стар и болен… Я не имею права умереть… И у меня нет никакой надежды…
Когда-то давно, в первые годы своего заключения, после того как он написал три или четыре петиции, он попытался полуоткровенно поговорить с очередным начальником тюрьмы. Результат был незамедлительный. Через два дня после разговора весь штат тюрьмы досрочно был сменен.
И с тех пор узник молчал.
А теперь…
Узник понимал, что прямой путь отрезан. Но однажды ему показалось, что он нашел выход…
Инструкция обязывала начальника тюрьмы один раз в неделю беседовать с узником. Беседа не могла продолжаться более часа.
Эти беседы по традиции носили домашний характер. В столовую подавали чай, персонал уходил, и начальник тюрьмы оставался с узником один на один.
И вот 101-й пришел к узнику на одну из таких бесед.
После нескольких общих фраз они разговорились.
И тогда узник сказал:
— Я стал сдавать в последнее время. За эти годы я много работал, но, очевидно, мне не увидеть результатов своей работы…
— Да, возможно, — ответил 101-й. — Прошу извинить меня, но я вынужден вам напомнить, что мы не имеем права выходить за пределы бытовых тем.
— О, я слишком хорошо это помню, — усмехнулся узник. — Я не Стану нарушать инструкцию. Вы знаете, в последнее время я увлекся несколько странным, с вашей точки зрения, занятием.
— Каким же? — вежливо поинтересовался 101-й.
— Боюсь, что вы неправильно меня поймете. Я хочу, чтобы вы чн хоть немного представили себе мое положение. Я обречен. Все то, чем я занимался до заключения (101-й сделал протестующий жест), предано забвению. А я не могу умереть и ничего после себя не оставить.
101-й повторил свой жест.
— Нет, нет, не бойтесь, речь идет совсем о другом.
Узник снова помолчал.
— Я, — узник запнулся, выдержал небольшую паузу, — я начал писать.
— Дневник? — вырвалось у 101-го.
— Нет, дело обстоит гораздо хуже. Я начал писать фантастические рассказы.[3]
101-й облегченно рассмеялся.
— Пишите себе на здоровье, если это помогает вам жить.
— Благодарю за разрешение, — улыбнулся узник. — Но я столкнулся с одной непредвиденной трудностью.
— С какой же?
— Мне нужен хотя бы один читатель.
101-й насторожился.
Узник продолжал:
— Я прошу у вас самой малости. Прочтите сейчас один из моих рассказов. Мне хочется узнать ваше мнение.
