Забудьте все, чему вас там учили. Гордо? Человек звучит, как грязь. Вспарывает, выдирает… Что? Печень, кажется. Хуяк. И нам. Мол, рвите дальше. Ну а как же. В перчатках, что ли? Голыми…
Нельзя сказать – “мгновенно протрезвел”. Для этого, наверно, мы все-таки слишком много выпили. Даже улыбку согнать не могу. Выражение застыло на лице, я это чувствую.
Потом на живых. Приговоренных к высшей. Гортань могу вырвать хоть сейчас. Ну как… Вот так. Берет меня за гланды.
Пальцы и сейчас железные. Не от характера работы, который тот же, что у всех: херачить по клавиатуре. Правда, в отличие от меня, занимается он этим в правильной конторе. Нет: досуг. На досуге труженик он моря. Внизу, в порту работы бессмертного фортификатора Вобана, пришвартован задраенный – даже не знаю, как сказать… Полмиллиона евро. С подветренней стороны ставни закрыты. Норд-ост. С порывами до сильного. Но ничего не хлопает. Хозяин. Все чисто, убрано и выволочено в черном пластиковом. Машины в гараже. Женщины давно заснули наверху.
Пустую бутылку сразу убирает, достает из корзины новую. Пробует лезвие подаренного мной Laguiole. Не без снисходительности.
Этот указательный его втыкался прямо в мозг?
Щелкает штопор. Чмокает пробка. Наливая, он смотрит мне в глаза. В одинаковых натовских военно-морских – шерстяных и темно-синих – мы с ним, как два подводника. Только он выглядит, конечно. Как из солярия. Тогда был бледный, бедный… Добрался через все границы. Рекомендация вне всяких подозрений.
Конечно, оказал. Был счастлив. Очень он мне нравился. Цельный. Настоящий. С чувством юмора. Разве что запах одеколона. Не “тройной”, конечно, но когда я возвращался, чтобы накормить, салон напоминал мне кочевое детство: гарнизоны, офицерские гостиницы. Лежа на моем диване, персонаж читал мои же книжки. Бурно реагируя. Хохотал, подскакивал. Чем ему было заниматься? Делать вид, что изучает язык, который знал он в совершенстве? Процесс, он шел, и завершился благополучно. Дали ему свободу. Тогда было можно. Еще. Вскоре закрылось. Тайминг. Он появился в правильное время. И в правильном, конечно, месте. У меня. С заданием – вдруг говорит он через десять лет. Он говорит про школу, про зачетные совокупления на матах. Про Афган. Как пил из обработанного черепа. Отстегивает пуговки, обнажает плечо, еще могучее. Глядя на шрам, я снова вспоминаю отчима, которому пофартило тоже. Мы пьем. Сегодня он гуляет. Что гений, это я понял сразу. Иначе так не преуспел бы в сфере их – кукареку! – галльского национального престижа. Высший допуск. Он на лице – загаром из Французской Гвианы. Ситуаен, естественно. В отличие, кстати, от меня.
Но ты же им и подсказал идею. Ну, как же? Роман твой. Близнецы. Ну? Так второй там всю дорогу смерти просит. Не помнишь?
Так когда писал…
Мне, кстати, тоже, говорит он, и за руку. Так нежно, будто мы педэ. И – йй-о… Страшная вдруг боль. Неописуемая. То есть – в буквальном смысле. Но ничего не сломано. Кости, суставы целы. Сейчас пройдет, он говорит. В отличие от книги. Нет. Сроком давности не оправдаешь. Не подлежит.
Какую, говорю.
Идею? Ну, как же… И с укором смотрит. Где мы с тобой сейчас?
А я откуда знаю?
Ну, ты даешь. Зря бабки, что ли, вбухал? Знаешь, во сколько обошелся этот бункер? Мы – на краю Европы.
Вот именно. На правильном. Где есть, чего терять. Но мой убийца не боится. Блядь, говорит он: Финистер… Знает, что своего убийцу я не выдам. До самого конца. И мы, обнявшись, яко лев с ягненком, поём вернулся я на родину и обливаемся слезами, ведь выше чувства родины нет в мире ничего…
Не о том ли, не о том ли мечтал Федор Михалыч, господа?
