Я не выбирал имени, которое ношу.
Когда я родился, мои родители по каким-то своим соображениям решили назвать меня Константином, а фамилия Разин досталась от далеких и теперь уже неизвестных предков.
Итак – Константин Разин.
Прозвище свое я тоже не сам выбирал.
Знахарем меня назвали урки уголовные, потому что до превращения, произошедшего со мной, я был врачом. Могли бы просто Доктором окрестить или Лекарем, например, но, видать, Знахарь им больше по душе. Есть в этом слове что-то магическое, сказочное, что ли… Знахарь-то по словарям-толкованиям – тот, кто и портит, и правит людей. Вот и я – поначалу правил, а в последнее время все больше портить приходилось. Души-то я не портил, а тела их бренные…
Эх, блин, сколько тел этих за моей спиной осталось, причем безвозвратно попорченных…
Ну и ладно. Знахарь так Знахарь.
Мне ровно тридцать три года.
Как раз в этом возрасте одного парня приколотили гвоздями к перекладине за то, что он во всеуслышание заявил, что он Бог и что отец его тоже Бог.
Ни больше ни меньше.
Сейчас-то на такое заявление никто и внимания не обратит, ну повертят пальцем у виска и пойдут дальше, чуть не каждый год возникают и, нахватав у дураков денег, исчезают невесть куда новые пророки, мессии и даже антихристы, а тогда…
Тогда к таким вещам относились серьезно, вот и распяли его в назидание другим, чтобы умов не мутил, а может быть, – из страха, что так оно на самом деле и есть. И ведь не испугались, что папаша за своего сына всех раком поставит, а может быть – знали, что ничего особенного не произойдет?..
А казнили его, скорее всего, просто потому, что он мешал тогдашним правителям проворачивать обычные для правителей всех времен и народов грязные макли.
Он ведь что говорил – царство мое, мол, не от мира сего. То есть как это – царство? Что значит – не от мира сего? Ты, парень, брось, мы в этом мире живем, мы этим миром правим, а ты тут какими-то странными байками народ с толку сбиваешь! Давай-ка мы тебя, дружок, распнем, чтобы зря языком не трепал.
И – распяли…
Да вот только получилось все не так, как они думали, а совсем наоборот. О них самих давно уже позабыли, зато байки, которые парень этот рассказывал, запали людям в душу и постепенно превратились в Новый Завет. И помнят люди о парне об этом распятом, по имени Иисус, да о другом, что его предал, – Иуде, и неизвестно еще, кто больше людям в душу запал, от кого большее наследство осталось. И я тут не о деньгах говорю – о другом наследстве, что посерьезнее будет, да и пострашнее, пожалуй…
Сам-то я человек не религиозный, у меня другое представление о мире, но насчет парня этого ничего плохого сказать не могу. Жаль только, что никто так и не понял, что он имел в виду. И это так и есть. За две тысячи лет люди не изменились ни на йоту. Какими были, такими и остались. И иногда кажется, что людей во все времена больше всего интересовало – сколько это тридцать сребреников, по теперешнему курсу и не продешевил ли Иуда, продавая своего Учителя…
А вот если бы поняли, чему учил этот похожий на современного хиппи еврейский парень по имени Иисус, да не только поняли, но и жили по его учению, так, может, вся жизнь у людей по-другому шла, у всех людей, и у меня в том числе, но, как говорится, что выросло – то выросло.
Вот, значит, стукнуло мне тридцать три, и получается интересная вещь.
Ничего великого я до сих пор так и не совершил, а распять меня уже хотят. Меня и застрелить хотят, и задушить, и утопить, и зарезать, и взорвать – в общем, лишить жизни всеми возможными способами. Тот парень из Назарета был беден, как бродячая собака, а я богат, как царь, так что желающих покончить со мной, предварительно забрав у меня все, что есть, побольше будет, чем у него. За ним охотились всего лишь десяток-другой священников да чиновников, саддукеями и фарисеями их тогда называли, а по моим следам, уткнув носы в землю, несется свора, которая уместится разве что в концертном зале «Октябрьский», и это единственное, чем я его превосхожу.
Гордиться тут, конечно же, нечем, это ясно.
А рассуждаю я на эту тему просто потому, что прямо перед окнами гостиницы, в которой я поселился со своими друзьями, торчит модерновый католический храм с крестом на макушке. И я, значит, как тот акын чурбанский, который что видит, о том поет, тоже – что вижу, о том и думаю. Стою у огромного, во всю стену, окошка, гляжу на улицу, именуемую по-здешнему «стрит», и думаю обо всякой всячине. Машины по стриту этому едут – о машинах думаю. Классные тачки все-таки американцы делают, хотя мне больше по душе те их машины, что в 50-е годы делались, – здоровенные такие динозавры, лаком да никелем сверкают, увидишь такую на улице – сердце замирает, потому что это – Машина, а не просто средство передвижения.
Сами-то американцы все больше на «лексусы» пересаживаются, потому что бензин дорожает, а центы да доллары они считать ох как умеют, и не только умеют, но и любят. Но сердцу не прикажешь, и так же, как и я, тащатся они от своих чудовищ, сделанных лет 40—50 назад, и стоит человеку хоть немного приподняться, в бизнесе, кино или на наркотиках, сразу же обзаводится он каким-нибудь розовым «кадиллаком» 57-го года, который, говорят, так любил Элвис, чтобы рассекать на этом «кадиллаке» необъятные просторы матушки-Америки, радуя себя, своих друзей, и уж тем более – подруг. Так думаю я, глядя в широкое американское окно, хотя думать мне нужно было совсем о другом.
