Осажденный изголодавшийся Париж[1] был при последнем издыхании. На крышах почти не осталось воробьев, в сточных канавах — отбросов. Люди ели все подряд, без разбора.
Ясным январским утром, спрятав руки в карманы форменных брюк и на пустой желудок уныло прогуливаясь по бульвару, Мориссо — по роду занятий часовщик, в силу обстоятельств оказавшийся не у дел, — внезапно остановился перед одетым, как и он, волонтером, в котором узнал своего приятеля. Это был Соваж, с которым он познакомился когда-то на берегу реки.
Каждое воскресенье до войны Мориссо чуть свет выходил из дому с удочкою в руках и жестяным коробом за спиной. Он ехал поездом в сторону Аржантейля, высаживался в Коломбе и пешком спускался к реке, к острову Марант. Едва достигнув вожделенных мест, он весь отдавался рыбной ловле и удил до темна.
Каждое воскресенье он встречал там маленького добродушного толстяка, Соважа, галантерейщика с улицы Нотр-Дам-де-Лорет, такого же заядлого рыболова, как и он. С удочками в руках, свесив ноги над водой, они часто полдня просиживали бок о бок и вскоре подружились.
Случалось, они не разговаривали вовсе. В иные же дни беседовали, но, впрочем, великолепно понимали друг друга без слов, поскольку вкусы у них были сходны и чувства во всем совпадали.
Весенними утрами, часов около десяти, когда обновленное солнце развешивало над гладью реки легкую дымку, уносившуюся вместе с водой, и обдавало ярых рыболовов еще непривычным по времени года теплом, Мориссо, бывало, говорил соседу:
— Экая благодать!
— Да уж, на что лучше, — отвечал Мориссо.
И этого им было вполне достаточно, чтобы понимать и уважать друг друга.
Осенними вечерами, когда кровавое на закате небо разбрасывало по воде отражения алых облаков, заливало пурпуром реку, воспламеняло горизонт, освещая друзей огненными бликами и золотя порыжелую листву, зябко трепетавшую в предчувствии зимы, Соваж, улыбаясь, поглядывал на Мориссо и говорил:
— Красота!
— Получше, чем на бульварах, а? — не спуская глаз с поплавка, отвечал зачарованный Мориссо.
Узнав друг друга, они обменялись крепким рукопожатием, до глубины души взволнованные встречей, столь непохожей на прежние. Соваж пробормотал со вздохом:
— Вот как все обернулось!
Мориссо простонал сокрушенно:
— А погода какая! Нынче первый ясный денек с начала года.
Небо и в самом деле сияло яркой голубизной. Они зашагали рядом, задумчивые и унылые.
— А как мы, бывало, рыбку удили, а? Вспомнить — и то приятно! — нарушил молчание Мориссо.
— Когда еще доведется нам вновь побывать в тех местах? — спросил Соваж.
Они заглянули в маленькое кафе, выпили по рюмке абсента, потом опять побрели по тротуарам. Вдруг Мориссо остановился:
— Может, еще по рюмочке, а?
Соваж согласился:
— Давайте.
Они зашли в ближайший ресторанчик.
Вышли они отуда в сильном подпитии, с отуманенными головами, как оно и бывает, если хлебнуть спиртного на голодный желудок. Было тепло. Ласковый ветерок овевал их лица.
На воздухе Соваж захмелел и, остановившись, предложил:
— А не податься ли нам туда?
— Куда?
— Что значит куда?.. Удить рыбу.
— Но куда?
— Да к нашему острову. Французские аванпосты находятся у Коломба. А полковника Дюмулена я знаю, нас пропустят.
Мориссо сразу загорелся:
— Решено! Я с вами!
И они разошлись по домам, чтобы снарядиться в путь.
Через час друзья бок о бок шагали по дороге. Наконец они подошли к вилле, которую занимал полковник. Он улыбнулся, когда они изложили свою просьбу, однако согласился удовлетворить их причуду. Получив пароль, они продолжали свой путь.
Вскоре они миновали аванпосты, прошли через оставленный жителями Коломб и очутились возле небольших виноградников, сбегавших к Сене. Время приближалось к одиннадцати.
Деревня Аржантейль, раскинувшаяся напротив, казалась вымершей. Высоты Оржемон и Саннуа господствовали над всем краем. Обширная равнина, тянувшаяся до Нантера, была безлюдна, совершенно безлюдна — виднелись лишь голые вишневые деревья да серая земля.
Указав на обе высоты, Соваж прошептал:
— Пруссаки вон там, наверху!
И два друга тревожно замерли, оглядывая пустынный край.
«Пруссаки»! Ни тот, ни другой ни разу их не видели, но уже не первый месяц они чувствовали сужавшееся вокруг Парижа кольцо врагов, которые опустошали Францию, грабили, убивали, морили людей голодом — невидимые и всесильные. И к ненависти, какую вызывал у них этот незнакомый и одерживавший победу за победой народ, примешивался неясный мистический ужас.
Мориссо с запинкой пробормотал:
— А вдруг... вдруг мы на них наткнемся?
Соваж ответил с тою бравадой, которая никогда не покидает истого парижанина:
— Мы их попотчуем жареной рыбой!
Однако они не решались двинуться дальше, оробев от окружавшего их безмолвия.
— Ну что ж, идем! Только осторожнее.
Они пригнулись чуть не до земли и, прячась за кустами, опасливо озираясь и чутко прислушиваясь, спустились по винограднику в долину реки.
Чтобы выйти на берег, оставалось пересечь полосу голой земли. Они пустились бегом и, достигнув берегового откоса, затаились в камышах.
Мориссо прильнул ухом к земле, боясь услышать неподалеку шаги. Но ничего не услышал. Они были одни, совершенно одни.
