Мюриэл СПАРК
ДОМ ЗНАМЕНИТОГО ПОЭТА
Перевёл с английского Самуил ЧЕРФАС
Muriel SPARK. The House of the Famous Poet
Из сборника «Oxford Book of Modern Women's Stories»
Oxford New York, OXFORD UNIVERSITY PRESS, 1994
Летом 1944 года, когда опоздания на железной дороге по пять–шесть часов были в порядке вещей, я ехала ночью из Эдинбурга в Лондон, и уже в Йорке поезд запаздывал на три часа. В купе было человек десять — из них я запомнила двоих, на что была причина.
Припоминаю, что сидевшие на скамейке напротив, дремали, безобразно свесив набок головы. Когда вглядываешься в лица спящих незнакомцев, черты и характеры иногда проступают так ярко, что становится неловко смотреть: будто люди утрачивают дневную способность скрывать свою суть, обретая взамен забытьё. Они напоминали мне лики с фресок двенадцатого века — без проблеска самосознания. Все они, кроме одного.
Этим одним был солдат, который не спал, и даже казался бодрее, чем обычно бывают люди, когда не спят. Он выкуривал сигарету за сигаретой долгими ровными затяжками. Мне бросилась в глаза какая‑то его первобытность: низкий лоб над тёмными густо сросшимися бровями. Скулы были небольшие и делали его похожим на обезьяну, так же как маленький нос и глубоко и близко посаженные глаза. Я подумала, что многие его предки были, наверно, в слишком близком родстве между собой: явный признак атавизма.
Но обнаружилось, что был он довольно мил и предупредителен. Когда у меня кончились сигареты, он полез в свой вещмешок и выудил пачку для меня и ещё для девушки рядом со мной. Мы стали искать монетки, чтобы заплатить ему, но он сказал, что ему доставило огромное удовольствие угостить нас, после чего, не прекращая курить, опять замолк, погружённый в какие‑то раздумья.
Я почувствовала к нему жалость, как к безвредному зверьку, вроде обезьянки. Впрочем, я понимала, что в этом не было надобности, так как странно жалеть обезьян за то, что они не люди,
Сигареты, которые он нам подарил, дали мне и моей спутнице повод завязать разговор и беседовать до конца поездки.
Она рассказала, что нашла в Лондоне место служанки и няни. По виду она была сельская: очень светлые волосы, румянец и широкая кость производили впечатление силы, будто она привыкла носить тяжести, может быть, корзины с углём или двух ребятишек сразу. Но больше всего поразил меня её голос: хорошо поставленный, мелодичный и сдержанный.
В конце пути, когда пассажиры, потягиваясь, начали вставать и сновать по коридору, эта девушка, Элиза, пригласила меня в дом, где она прислуживала, а хозяин, некто из университетского мира, уехал с женой и со всем семейством.
Я согласилась: тогда мне показалось, что встретить образованную служанку случается не часто, и стоит поближе с ней познакомиться. В этом мне чудился какой‑то новый жизненный поворот, некая правда, а я думала в те дни, что правда бывает чудесней вымысла. Кроме того, я хотела провести воскресенье в Лондоне. В понедельник мне предстояло вернуться к своей работе в отделе одного государственного учреждения, эвакуированного в сельскую местность, и по причинам, которые могли бы послужить темой другого рассказа, возвращаться туда я не спешила. Мне надо было кое–кому позвонить, выкупаться и переодеться. И хотелось больше узнать об этой девушке. Поэтому я поблагодарила Элизу и согласилась.
Я пожалела об этом, едва мы сошли на вокзале Кингз Кросс в начале одиннадцатого. Элиза, возвышавшаяся среди перрона, казалась невообразимо усталой не только от бессонной ночи, но ото всех тягот ее неведомой мне жизни. От цветущей силы, удивившей меня в поезде, не осталось и следа. Когда она позвала носильщика своим красивым голосом, я увидела на её голове со стороны, которой не видела в поезде, темный пробор, почти фиолетовый на фоне соломенных волос. Когда я взглянула на неё в первый раз, то подумала, что она, наверно, выбеливает волосы, а сейчас, разглядев, как безобразно это сделано, как фиолетовая стрела пробора опускается к тяжелому усталому лицу, я сама ощутила изнеможение. Это было не только обычное напряжение, связанное с дорогой, но предчувствие скуки, сваливающееся невесть откуда и умеряющее, вероятно, к счастью, наше любопытство.
Оказалось, что и в самом деле ничего интересного эта девушка из себя не представляла. Всё, что меня могло интересовать, разъяснилось уже в такси на пути от вокзала к дому на Суисс Коттидж. Элиза была их хорошей семьи, где её считали неудачным ребёнком, и она о своём семействе тоже была невысокого мнения. Ничему толком не выучившись, она покинула дом и стала прислугой, а теперь была помолвлена с австралийским солдатом, которого определили на постой в том же Суисс Коттидж.
То ли в предчувствии скучного дня, то ли от бессонной ночи и воя сирен воздушной тревоги, меня при виде дома охватила тоска. Сад совершенно одичал и захватил всё пространство. Элиза открыла переднюю дверь, и мы вошли в темноватую комнату, которую почти целиком занимал длинный рабочий стол из простого дерева. На столе стояла банка с остатками мармелада и валялась куча бумаг рядом с высохшей чернильницей. Ещё там в углу была железная кровать с балдахином, которую называли «приютом Морриса», а на камине — фотографии, и на одной из них — школьник в очках. Всё виделось сквозь усталость Элизы и моё неприятие. Элиза, впрочем, кажется, не подозревала об изнеможении, так ясно написанном на её лице. Она даже не сняла с себя очень узкое пальто, и я удивлялась, как ей удаётся двигаться с лёгким проворством при такой усталости. Не расстёгивая тесных пуговиц, она позвонила своему приятелю и, пока я купалась в тусклой, синей и потресканной ванной комнате наверху, приготовила завтрак.
