Праздник задумано было провести по-старинному торжественно: с процессией, вздымая помост искусной работы, в окружении ветвей магнолии и больших восковых свечей. В этом году на помосте решено соорудить нечто вроде плодоносящего сада. Принести необходимую для праздника осоку поручили двум мужчинам. Двум мальчикам всеми правдами и неправдами удалось упросить взрослых взять их с собой; это были мы с Мигелем.
Нам предстояло добраться до густых зарослей осоки с более мощным, чем обычно, стеблем. Это была особого рода осока: крупнее и гибче, чем тростник; ее стебель легко рубится и расщепляется на тонкие волокна. Желтизна ее листьев напоминала желтизну увядших амарантов и бразильского кофе. Но самое главное — ее аромат, подобный благовониям; он был настолько стойким, что сохранялся целый год. После каждой Страстной недели вплоть до следующей осока — словно фамильная реликвия — лежала в доме моего дяди.
Из глубокой теснины, где росла осока, всегда тянуло ее слегка смолистым, резким и пронизывающим запахом. Попробовав ее, зверье словно впадало в какой-то экстаз; из нор доносился такой хруст ее стеблей, что его можно, пожалуй, сравнить только с неистовыми молитвами.
Мигель взял с собой четырех собак: Бисонте — охристого окраса, самого умного и ловкого пса, Кокуйо — обладающего необычайным чутьем, Агуану — за ее ласковость и шерсть цвета каобы[1], и еще — самую маленькую — Рану. Взрослые посмеялись над ним, но Мигель не обратил на их смех никакого внимания.
Наш путь шел почти все время под уклон, и чем дальше, тем более неровными становились склоны, а деревья с их влажными кронами — гуще, и все чаще попадались рощи рожковых деревьев. Там и сям над зелеными склонами колыхались лоскутья белесого тумана.
Мигель со своими собаками обогнал нас. Шалый порыв полнейшей свободы увлек его далеко вперед. Восторг и раскованность изменили весь его облик; вены вздулись, густые брови сошлись на переносице, сомбреро он где-то потерял, лицо горело жаром: он был похож уже не на себя, а на очумевшего от свободы щенка — хотя, быть может, ему казалось, что он превратился во властелина гор. Вдруг он обеими руками схватил одну из собак за шерсть на хребте и приподнял — та отчаянно и тщетно пыталась вырваться. Собака извивалась и выла, а Мигель, перебегая с места на место, то ласкал псину, то вновь впивался в ее хребет; она судорожно дергала в воздухе лапами. Остальные собаки, злобно рыча, окружили мальчика и, пытаясь освободить пленницу, царапали его, раздирая одежду, кусали; их неистовый лай разносился далеко окрест. Собаки, казалось, принимают сейчас своего хозяина за чужого. Не выпуская псину из рук, Мигель кубарем скатился вниз по склону. Ударившись о камень, собака внезапно смолкла, словно подавилась слюной или кровью. Тогда и остальные собаки замолчали. Они остановились поодаль, виляя хвостами, вывалив покрытые пеной розовые языки.
Вскоре Мигель исчез за кустом алоэ, потом появился в узкой расщелине; извиваясь всем телом, как ящерица, он переползал большую лужу.
Продираясь через заросли ежевики, Мигель изрядно ободрался. Собаки кусали его за уши, бешено наскакивали на него. Скользнув по волосам Мигеля и прошмыгнув меж его рук, какая-то ящерица или жаба отвлекла собак, и те с лаем пустились за ней вдогонку. Опьяненный радостью и переполнявшей его энергией, Мигель с улыбкой на губах легко перемахивал через широкие рытвины. Он раскачивался на ветках, как на качелях. Срывал какие-то плоды и ел их; вскоре его рот наполнился зеленой и желтой слюной, а резкий запах плодов заставил его расчихаться. Он поймал нежную пангуану[2] с пестрым оперением — птицу недоверчивую и своенравную, — но та, когда Мигель, перепрыгивая через канаву, поскользнулся и упал, вырвалась из его рук.
Он носился с такой силой, словно его толкал вперед какой-то смерч безумия. Попав в царство девственной природы, он, казалось, и передвигается уже по-звериному.
Наконец сквозь собачий лай стал пробиваться шум водопада. Один из взрослых сказал:
— Уже близко…
Солнце слепило. Небо было ясным. Со склона холма я глянул вниз. В глубокой впадине, зажатой двумя горными уступами, виднелась густая чаща острых, режущих глаза листьев осоки; оттуда поднимался сухой, щелкающий шум.
— Вот она, осока…
— Да, это именно она…
— Скоро уже будем на месте…
Подул плотный и какой-то бесшумный ветер. В нос и глаза ударил вяжущий запах. Аромат священной осоки. Дыхание перехватило; жара становилась все сильней и сильней. Душно — просто невмоготу. В извилинах и впадинах воздух, захлебываясь солнцем, умирал.
Свернув у излучины реки, мы неожиданно наткнулись на Мигеля: став на четвереньки, он пил воду из прозрачного, едва заметного среди кустов ручейка. Рядом с хозяином сунула в ручей свою мордочку и Рана. Бисонте погрузил в воду красный, как гранат, язык и лакал, словно норовил ее рассечь. В ручье покачивалась его вязкая слюна. Глаза мальчика и собак, преломляясь в водяных кристаллах, двоились, множились, дробились.
Странно выглядел Мигель, когда он на четвереньках пил воду, вытекающую из поросшей травой горы… Мне уже не раз приходилось видеть, как он пьет, смакуя, смеющиеся слезы земли… Он был похож на какое-то древнее чудище, и этот образ, возможно, выражал самую суть его природы, его земной дух, его привязанность к земле. Томимый жаждой и жаром крови, Мигель согнул ноги, словно гомеровский герой, и простер руки вперед, опираясь ими о берег. Долго, с восторгом, с закрытыми глазами, глотками, смаковал он холодную воду. Усилив образ, можно было представить: Мигель опирается о землю двумя рядами колонн, а они образуют некое подобие триумфальной арки. Мигель словно бы становился символом всего, что выходит из земли через растения и возвращается в нее через руки человечьи…
