Ей казалось, что ее семья тянула эту лямку целую вечность. Мать утверждала, что ее пра-пра-прародители работали на Фабрике с самого основания, помогая реконструировать здание после Великого События. Самой ценной вещью для девочки была фотография мужчин и женщин в лохмотьях. Они стояли по колено в грязи на фоне холма, покрытого поваленными деревьями — все стволы лежали в одном направлении. Семнадцать начала работать, едва научилась ходить. Мать показала ей, как сортировать бумажные отходы. Потом она гоняла на велосипедах с ребятами из своей компании, вылавливая остатки тяжелых металлов в стоках очистительных заводов, собирала урожай мидий в жерлах канализационных труб — раковины моллюсков были богаты металлами. Она зналась с одними и теми же ребятами десять лет, верховодила ими последние три года и наконец поняла, что компания эта ей ничуточки не интересна. Дети, сушие дети. Поэтому она нарвалась на драку со старшим — долговязым парнем по имени Вулф и сделала из него котлету. А после потасовки заявила, что теперь всем заправлять будет она, и гордо удалилась.
Это случилось прошлой зимой. С тех пор она стала вольнонаемной. Каждый день приходила к соединительному каналу у холодильных установок и вместе с другими ждала сменного мастера, который набирал рабочих. Работа была тяжелой и опасной. Мужчин отправляли в литейные цеха или на очистительные заводы. Семнадцать в основном драила целлюлозно-прядильные машины. Эти автоматы создавали кучу полезных вещей из целлюлозного спрея, напыляемого на различные основы. Механизмы никогда не останавливались, головки распылителей стучали и плевались как бешеные у нее над головой, пока она выгребала горы вонючих отходов, что накапливались под машинами. В этих мерзких кучах жили черви-кровавики, тонкие красные гады длиной в метр, которые больно кусались. Там жили и крысокрабы, и черные сверчки.
Мать не одобряла ее образа жизни. Она талдычила дочери, что давно пора остепениться, выйти замуж и обзавестись детьми. Из-за этого они жутко ругались. Дочь кричала, что она вправе жить так, как хочется ей. Но Семнадцать знала, что, останься она вольнонаемной, неизбежно получит травму. Если увечья будут серьезными, ее отправят на работу к чанам, где древесина растворяется в кислоте. Мало кто мог протянуть там долго — ядовитые испарения сжирали легкие, выедали глаза, покрывали кожу язвами, открывая путь гангрене и, наконец, смерти. Можно было стать производительницей, как ее мать — вечно беременная, оплывшая и опухшая... А если приглянешься какому-нибудь типу, то он сделает тебя своей любовницей. Она уже знала, что это такое — благодаря Диму Тусклому, первому парню в компании взрослых. Она, конечно, хороводилась и с другими мальчишками, но Дим Тусклый показал ей, что такое настоящий секс. После она поклялась, что убьет его или себя, если такое повторится — будь то с ним или с другим мужчиной.
Потом появился Док Робертс, и все изменилось. Навсегда.
Док Робертс был уволен с Военной Службы и получал ничтожную пенсию. Он подрабатывал тем, что ставил пиявки работникам фабрики. Жил он в мансарде, под крышей одного из домишек на краю квадранта. В своем жилище Док повсюду разместил лампы солнечного света, а на дверь вывесил табличку с расценками за услуги.
Семнадцать пришла к доктору через три недели после его приезда.
— Ты не больна и не беременна, — заключил Док Робертс, бегло осмотрев ее. — Зачем ты пришла?
— Вы поднимались. Вы были снаружи, — сказала Семнадцать, глядя на него в упор. Она видела его раньше — Док ковылял по рынку в своем наружном скелете, — но здесь, в лачуге, он казался выше ростом. Внутри скелета помещался человечек из мультиков — такой же тонкий, почти плоский. Док был совершенно лыс, его череп испещряли уродливые грубые шрамы, кожа на загоревшем дочерна лице казалась выдубленной. Он напоминал одну из черепах, что плавали в канале у стоков холодильника.
В комнатке было жарко и влажно. Глянцевые листья растений отливали ярко-зеленым и оранжевым под воспаленным светом ламп. Над его койкой висела полка с книгами; бак со спирулиной[1] был присоединен к туалету, и еще стоял шкаф с застекленными дверцами, где Док хранил лекарства.
— Я поднимался на поверхность не один раз, — сказал Док. — Я провел там двадцать лет, девочка. И вот что со мной стало.
— Я хочу наверх!
— Это нелегкий путь. Оставайся здесь — в нищете. Найди себе мужчину. Рожай детей.
— Нет! Лучше я покончу с собой! — И вдруг, неожиданно даже для себя, она разрыдалась. — Скажите мне! Скажите, как! Как выбраться отсюда, как подняться наверх! — Она размазывала слезы кулаками.
Док Робертс, казалось, наклонился внутри своего каркаса — так, наверное, обычный человек подался бы вперед в кресле. Он посмотрел на нее — пристально, изучающе. Она не отвела глаз. Семнадцать знала, что у него не слишком много пациентов. Производители сами лечат себя и своих детей, вольнонаемные и рабочие врачуют раны и опухоли в лазарете Фабрики.
— Как тебя зовут? — спросил Док.
— Семнадцать, — ответила она.
Она сама придумала себе такое имя. Оно нравилось ей, потому что было вызовом всем и вся. И пусть канцелярские крысы придираются — неужели это имя дали девочке при рождении? Нет, — ответит она, — это я сама себя так называю. Ока что, семнадцатый ребенок у матери? — полюбопытствует клерк. И снова она ответит: Нет. Сколько ей лет? — она не знает точно, наверное, пятнадцать. Так как же ее настоящее имя? Семнадцать, — ответит она, упрямо и дерзко. Она — это она, Семнадцать. Она придумала это имя незадолго до того, как ушла из компании велосипедистов. И давала взбучку всякому, кто осмеливался называть ее по-другому. Так продолжалось до тех пор, пока имя не прилипло к ней. Мать, идя на компромисс, называла ее Надца.
