Туман легкой дымкой двигался с далекого побережья в глубь тайги. Он окутывал скалы, низкорослые деревья плотным покрывалом, и видеть дальше нескольких метров, особенно в низинах, становилось все сложнее. Ноябрьские сумерки Камчатки напоминали привычный континентальному человеку зимний вечер, за исключением одной детали — кругом не было видно ни крупинки снега. Луна отчетливо виднелась на фиолетовом небосклоне, и выступающие глотки вулканов, одетые в зелено-коричневые воротники хвои, создавали завораживающую картину арктической осени.
Дул холодный северный ветер, мгла стелилась по мерзлой тундре, в которой каждый звук разносился стократным эхом на версты кругом. Деревья стояли в полном спокойствии, предчувствуя скорую зиму, которая скует оставшиеся в живых ветки и кусты, и тайга погрузится в долгую северную зиму. В это суровое время, тянущееся целых девять месяцев, ни одно живое существо не позволит себе без надобности высунуть нос из своей теплой берлоги.
Просторы тундры расстилались бесконечным ковром, и только в некоторых местах были видны прогалины, на которых обыкновенно устраивали стоянки коряки — местные аборигены, укладом жизни близкие к более известным эскимосам или чукчам.
Одна из таких прогалин пестрела оленьими шкурами и ярко освещалась пламенем большого костра. Огонь весело рвался в небо, пожирая поленья, и составлял яркий контраст с мрачным промозглым вечером. На стоянке коряков расположилась как минимум дюжина яранг — простых, но удобных конусообразных жилищ из дерева и шкур, которые служили местным жителям домами на протяжении неисчислимых веков. В такой яранге было тепло и уютно — конечно, по местным понятиям. К счастью, здешние коряки не слишком избалованы цивилизацией и довольствуются тем, что дает природа. Их предки поселились здесь очень давно — некоторые данные дают основания предположить, что люди заселили эти негостеприимные просторы более пятнадцати тысяч лет назад. Нам, людям современным, часто трудно себе представить, каким образом за столь продолжительный срок местные обитатели ловко обманули понятие «прогресс» и сумели сохранить традиционный уклад, несмотря на все попытки «окультурить» их более цивилизованными соседями.
Так и здесь — стоянка жила сложившейся за столетия жизнью. На большом костре в центре лагеря готовилась пища. Женщины занимались нехитрым хозяйством, мужчины — подготовкой своих «орудий труда»: багров, копий, затяжек и прочих охотничьих приспособлений. Их нисколечко не занимала красота окружавшей их природы.
С самого рождения и до последнего часа большинство этих людей не видели и не увидят ничего, кроме тайги, животных и снега. Так уж вышло, что для народов вроде коряков проникновение иного уклада жизни в свои общины было явлением неоднозначным. Детей возят на снегоходах в школы райцентров, однако каждый месяц их на целую неделю возвращают родителям. Это происходит из-за того, что молодежь, воспитанная в городе, обычно не изъявляет желания возвращаться обратно. Ряды коряков пустеют, народ вырождается, и самобытность их культурного наследия тает в вездесущей урбанизации. Против прогресса не попрешь…
Это коряки понимали с особой, свойственной только северным народам фатальностью. И поэтому уже не сопротивлялись новой жизни. Но для них это не значило, что воспитание их детей — дело рук «более развитых и культурных». Традиционные, архаичные формы самосознания, вроде шаманизма и почитания духов, впитываются корякскими детьми с молоком матери. Ни один местный не мог бы назвать себя коряком, если он ничего не смыслит в охоте, ублажении духов и основных принципах общения с предками. Как комично это ни звучит, народ воспринимает все эти факторы как нечто фундаментальное, естественное и необходимое.
В самой большой яранге, украшенной замысловатым орнаментом из грубой материи и шкур, горел огонь. Внутри жилища на стенах металась человеческая тень. Наружу доносился один голос, очевидно, пожилого человека. В юрте проходил обряд камлания — первобытный ритуал, связующий кама, то есть шамана, с духами предков. Сейчас старик заговаривал бубен, как это принято делать перед началом ритуала. Весь стан замолк, и только потрескивание костра изредка вмешивалось в диалог шамана и потустороннего измерения духов-охранителей.
Внезапно раздался громкий удар в бубен, и стоянка как будто вышла из всепоглощающего коматоза.
Ритм бубна был завораживающим и обладал какой-то порабощающей силой. В шаманизме коряков почитается восемь ритмов — и каждый из ритмов согласовывается с восемью чакрами человека. Каждый ритм также имеет свое предназначение. К примеру, «ритм Змеи» — три медленных удара, используется для первого камлания, для обретения решительности, накопления внутренней силы. «Ритм Медведя» — четыре быстрых, один одиночный, используется для медитации, защиты от окружающих…
Четкий и гипнотизирующий ритм за пару минут вводил человека в состояние транса, и поэтому даже за пределами юрты не раздавалось ни одного лишнего звука, люди молча занимались своим делом. Однако в их глазах читались преданность какому-то древнему таинству и страх перед высшими силами северных стихий.
