Огюст Бланки, пламенный революционер и отец альтернативной истории
Василий Щепетнёв
Опубликовано 16 июня 2013
Говорят, у Михаила Тухачевского во дни антоновского мятежа на столе рабочего кабинета всегда лежала открытой «История Пугачёвского бунта» Александра Сергеевича Пушкина. Шёл ли поезд, стоял ли, а в салон-вагоне молодой полководец, перечитывая в минуты затишья классика, примерял роль Суворова на себя, а роль злокозненных бунтовщиков – на тамбовских мужиков. Следует учесть, что Тухачевский ко времени мятежа был натурой вполне сложившейся и книги читал более для душевного комфорта, нежели для поиска примера, личности, с которой стоило бы делать жизнь.
Другое дело — молодёжь. Не стоит переоценивать влияние, оказываемое литературой на юные неокрепшие души, но не стоит и недооценивать его. Капли камень точит, а уж душу… Только, конечно, капать эти капли должны беспрестанно и в одно и то же место. Если изо дня в день являть зелёной поросли подобранные специалистами примеры служения Отчизне, в форме романов ли, повестей или же высокохудожественных драматических произведений, то на выходе вероятность получить гражданина и патриота будет существенно выше, нежели в случае полного игнорирования преподавания литературы как способа воспитания подрастающего поколения. Тут ещё, безусловно, важно, чтобы литературные примеры не расходились с действительностью, а если и расходились, то не слишком, но это уже вопрос мастерства. Мастер так опишет вымышленный мир, мир, где рабочие отказываются от премии, жёны — от мужей, а лошади — от сена, что мурашки по коже поползут от узнавания: вот она, правда! За неё и кровь пролить не грех! Может, и мне отказаться от зарплаты, сдать мужа в ГПУ, а самой уехать на Новую Землю или Камчатку, добывать столь нужный стране русин? Запишите меня в добровольцы!
Халтурщик же и родной, до травинки знакомый, двор изобразит с виду похоже, тараканов запечных не забудет, и дворник Абдулка есть, и перебои с водой, той, что из крана, а народ всё равно не поверит: паскуда, говорит, и клеветник.
Вот я и думаю, случайно ли наше поколение воспитывали на лишних людях или же специально? Вспоминаю уроки литературы, и что? Онегин – лишний человек, Чацкий – лишний тоже, Печорин лишний, Рудин лишний, Обломов, само собой, опять лишний… Вишнёвый сад лишний до последней вишенки. За кого ни возьмись – нет позитивных примеров. Нет бойцов. Одна рефлексирующая интеллигентщина.
Вот в итоге и вышли из советской школы люди, умеющие кто лучше, кто хуже критиковать окружающую действительность, посмеиваться над властью, порой проявляя недюжинное острословие, но к настоящему делу способные мало. Ни забастовку организовать, ни партию возглавить, не говоря уж о вещах более серьёзных.
Младшие, максимум старшие научные сотрудники навсегда. Участковые врачи навсегда. Учителя народных школ навсегда. Армейские капитаны навсегда. И правда, какой из Обломова или Чацкого партийный вождь, генерал или директор мебельного магазина? Смешно. А ведь все мы — обломовы, чацкие и онегины в одном флаконе, каждый из нас по-своему чацкий. Только без имения, в том-то и зло, в том-то и закавыка. Хочется порой бросить в лицо начальству дерзкое «тошно мне прислуживаться, Амнеподист Иванович, да и на вас смотреть тошно, уеду лучше я на пару лет в Париж», да и баста. Однако ж бодливой корове не до Парижа.
Тот же критикан, ниспровергатель основ, но ниспровержения его дальше слов не идут, по крайней мере на страницах «Отцов и детей». Характер тяжёлый, язык острый, но, быть может, это и потому, что, в отличие от Чацкого, наследует он двадцать две души, а не четыреста или триста. Потому и желчи в нём вдесятеро больше.
Хотя Тургенев даёт нам возможность мечтать, что Базаров – это революционер на каникулах. Отдыхает, поправляет здоровье перед новыми баррикадами. Что прежних баррикад за Базаровым не значится, то ничего, то спишем на конспирацию. Но кто тогда Базаров на идейной шкале? Народоволец? Шампанским не брезгует, и вообще… Вряд ли. Время народовольцев, людей искренних на все двести процентов, ещё не пришло. Коммунист марксистского толка? Тоже не очень похоже, никаких речей о роли пролетариата от него никто не слышит. Околореволюционный фразёр? Тут ближе, поскольку, кроме фраз, ничем иным Базаров не отличается. Хотя… Павлу Петровичу-то на дуэли он ляжку прострелил, а ведь стрелял не целясь. Для пистолетного выстрела – сходились с тридцати шагов – очень недурно. Быть может, готовился в цареубийцы?
Я, помнится, не на шутку интересовался политической палитрой тех времён и пришёл к выводу, возможно, и спорному, о том, что Базаров – бланкист.
И сразу спокойствие снизошло на меня. Вот он, герой моего романа. Даже не Базаров, нет. Сам Огюст Бланки, которому литераторы-фантасты непременно должны поставить памятник. Все мы вышли из Луи Огюста Бланки.
Современники видели в Бланки только и исключительно революционера. Действительно, человек жизнь положил в попытках насильственным путём изменить существующий строй. И существующий строй это чувствовал очень хорошо: из семидесяти пяти лет жизни тридцать семь существующий строй продержал Бланки в тюрьмах. По сравнению с этим годы, проведённые в заточении Эдмондом Дантесом, впоследствии графом Монте-Кристо, кажутся сроком вполне умеренным. Впрочем, тридцать семь лет заточения Бланки складывались из разных сроков, и каждый из них основывался на реальных антиправительственных деяниях. Мятеж, арест, тюрьма, мятеж, арест, тюрьма – вот краткое описание романтической жизни подлинного революционера. К революционерам-теоретикам (с Марксом они были современниками) Бланки испытывал снисходительный до пренебрежения скепсис, считая, что научные теории построения коммунистического общества выдумывают для того, чтобы оправдать собственную пассивность.
