ХАРИЗМАТИЧЕСКОЕ БРЕМЯ ПОЛЯРНОГО МИФА
Великий исторический деятель — всегда не только конкретный человек, но еще и миф. Это вовсе не означает некую иллюзорную новоевропейскую мифичность, синонимичную фантазии и фикции. Скорее напротив: истинный, традиционный миф дополняет и вполне определенным образом переосмысливает реальный прототип, подчас как бы высвечивает его, обнаруживая своего рода над-реальность, не воспринимаемую в ракурсе эмпирическом и сиюминутном. Сквозь тип и прототип проступают контуры архетипа. Именно так в истории можно увидеть метаисторию, — а без нее великие останутся лишь героями или гениями, диктаторами или святыми…
Каков же метаисторический архетип образа Чингисхана? Устоявшиеся модусы этого образа многочисленны, но в известном смысле односторонни (во всяком случае не архетипичны). Жестокий завоеватель, «Покоритель Вселенной»; мудрый законодатель, необычайно прозорливый для простого кочевника и воина, каковым был Темучин до того, как стал Чингисханом; объединитель монгольского народа; основатель огромной империи на двух континентах… Все эти определения глубоки и мотивированны. Однако методологически они принадлежат сфере позитивистской науки и потому имеют лишь косвенное отношение к метаистории.
Преодолеть этот разрыв, проникнуть в сокровенные глубины исторического процесса и в побуждения его творцов попыталось в XX веке евразийство — одна из крупнейших историко-политических школ, породившая не отвлеченно-умозрительное, но живое и безусловно перспективное миросозерцание. Применительно к империи Чингисхана можно констатировать, что евразийцы отбросили западнический по происхождению стереотип монголо-татарского ига. Они настаивали на том, что пребывание Древней Руси в составе Золотой Орды в конечном счете имело позитивные последствия в геополитическом и внутриполитическом отношениях, что Российская империя унаследовала от империи монголов гораздо больше, чем от Рима и Византии.
Впрочем, нельзя не согласиться с тем, что и евразийство создавало свои стереотипы. Ранние евразийцы (Г.В. Вернадский, П.Н. Савицкий) переоценивали роль географического фактора в формировании этносов; знаменитая теория пассионарности Л.H. Гумилева может быть расценена как априорная (хотя и многократно эмпирически подтвержденная) модель, безусловно описывающая фазы этногенеза — юность, зрелость и старость народов, но зачастую сужающая мотивацию исторических фактов. Скажем, образование империи Чингисхана выглядит в этом свете как реализация этнопсихологического, почти биологического фактора. Но разве менее важную роль сыграли в данном случае факторы духовно-психологические — живая реальность того, что мы теперь именуем словом «миф»?
Наверное, для преодоления указанных стереотипов современный автор сам должен обладать тем, что позволительно будет назвать мифологизмом мышления. В известной мере это качество присуще автору книги о Чингисхане, которую вы держите в руках (впервые она вышла ограниченным тиражом в Белграде, в среде российской эмиграции, в 1929 г.). Ее автор, Эренжен Хара-Даван (1883–1942), единственный среди ранних евразийцев, был представителем одного из тех народов, которые сохранили свою традиционную культуру гораздо лучше, чем большинство западных европейцев. Он родился[1] в Калмыцкой степи, в кочевье Малодербетовского улуса, в семье калмыка-батрака по имени Дава и по прозвищу Хара, «Черный», данному ему за смуглость кожи. Путь в науку для юного Эренжена начался в улусной школе; отец не мог платить за учебу сына, и тот учился на общественные средства (общественный капитал, сформированный в 1830-е гг. для оказания помощи калмыкам-беднякам).
Потом была гимназия в Астрахани, куда Эренжена Даваева (так его тогда называли) направили в числе немногих сверстников, проявивших в школе выдающиеся способности. В 1904 г. он познакомился с приехавшими из Петербурга учеными: профессором Гельсингфорсского университета Г.И. Рамстедтом и преподавателем восточного факультета Петербургского университета А.Д. Рудневым. Они изучали народную культуру калмыков, записали у Э. Даваева и его товарища Санджи Баянова несколько национальных мелодий. После этого Эренжен и сам начал собирать народные песни и подарил свои записи А.Д. Рудневу, когда в 1906 г. приехал в Петербург.
В столице он поступил в Военно-медицинскую академию — незаурядный успех для сына батрака из Калмыцкой степи. Именно в годы учебы, в тревожную эпоху первой русской революции Эренжен включается в дело национального возрождения калмыков. Один из его друзей, студент юридического факультета Петербургского университета Бадма Уланов стал одним из основателей национальной организации «Знамя калмыцкого народа» («Хальмг тангачин туг») — секции Всероссийского союза учителей. И получив диплом врача, Э. Хара-Даван возвращается в Калмыкию, в родной улус. А во время Февральской революции 1917 г. включается в политическую деятельность, в работу новых органов управления, выступая с идеей автономии Калмыкии. Временное правительство эту инициативу не поддержало, и Э. Хара-Даван оказывается, хотя и ненадолго, в стане советской власти. Совет депутатов Малодербетовского улуса делегирует его на съезд «трудового калмыцкого народа Прикаспийского края». Весной 1918 г. он возглавил Калмыцкую секцию исполкома Астраханского губернского совета. Однако выступил против экспроприации скота у зажиточных калмыков, против обобществления земли — и оставил пост председателя Калмыцкой секции, когда губисполком (как ранее Временное правительство) не предоставил Калмыкии автономию. А потом закономерно оказался в оппозиции советской власти и вместе с разгромленной белой армией эмигрировал из России.
