Легкий снежный пух запутался в ресницах, ласково коснулся щеки, холодной капелькой побежал к губам, все еще хранящим тепло его губ, смешался с тоненькой кровавой струйкой, застывающей в уголке рта. Снежные хлопья заплясали вокруг, наполняя собою весь мир. Опустились на кожу, выпивая нежно болезненный жар, пронзивший все естество, когда серебристая острая игла остановила сердце. Замерли в волосах, сплетаясь сверкающей ледяной паутинкой с темными локонами, сливаясь своею белизной с одинокой седой прядью.
Пальцы разжались, не в силах больше удержать его ладоней, и серое низкое небо с улетающим ввысь хороводом снежинок закружилось в угасающем сумраке зеленых глаз. Безысходное, темное небо, какое бывает лишь в последний, четвертый, месяц бесконечной северной зимы…
Глава первая, в которой происходит кража, а убийцу терзает любопытство
Охотник за тайнами — ремесло не из легких. Не всякому искателю приключений оно по плечу. Но уж если ты ловок да удачлив, умеешь изворачиваться да выкручиваться, проныривать и пролазить, способен, к тому же, постоять за себя, но главное — ноги унести, коли в том нужда, быстро да вовремя, то работенка эта как раз для тебя.
И пусть досужий обыватель отвернется ханжески и назовет тебя «вором», пусть презрительно скривит губы благородный лорд, пусть шлют громы и молнии на твою голову праведные чиновники да благоверные прихожане — рассмейся им всем в лицо. Ибо, если и вор ты, — то вор высочайшего класса, потому как добыча твоя не в кошельках да ларцах, не в сундуках зарытых, а в самых недрах людских душонок, в самых темных и грязных, скрытых и тайных их глубинах.
Тяжелые замки, свирепая охрана — четвероногая и двуногая, — ничто для тебя, коли истинный ты охотник. Блюстители порядка в бессилии перед тобою разведут руками, а насмешники и гонители твои первыми придут к тебе просить об услуге. И денежки в награду принесут немалые…
Ибо ничто не трогает и не пугает тебя, настоящего охотника. И одному только не приведите боги попасться на твоем пути.
Темному мастеру.
Убийце Гильдии, не знающему боли, страха или жалости. Тому, у кого нет лица, нет прошлого — лишь маска да черная одежда, лишь знаки имени, клеймящие пустую, проклятую душу.
Все знают: коли есть у тебя заклятый враг, и никакого золота за смерть его не жалко, — подавай прошение в Гильдию. И, если повезет, если выберут твою бумагу среди сотен, если деньги твои примут, — можешь спать спокойно. Уйти от темного мастера — дело неслыханное! А убить его — и подавно!
Если же случится такое — немалое возмещение спросит Гильдия с заказчика, и вряд ли у того во второй раз прошения слать охота возникнет…
Потому-то и удивлялась так Лая — одна из лучших (без ложной скромности!) охотников в Империи, — стоя над мертвым телом второго убийцы. Что ж там за тайна такая — в тяжелом прямоугольном пакете, замотанном в толстое черное полотно и накрепко веревкой обвязанном? Три ночи всего-то прошло, как она пакетик у замороченной охраны умыкнула, а уж второй человек Гильдии по душу ее прийти не постеснялся… Даже не знала Лая, чего сейчас было в ней больше — законного страха или совсем неуместного любопытства.
Но — хочешь дожить до счастливой старости — никогда не заглядывай в чужие секреты! Первое правило хорошего охотника. И уж его-то девушка усвоила давно и накрепко…
«Пусть лучше Реми с этим разбирается», — благоразумно и чуточку злорадно рассудила она, спеша убраться из зловонного, скользкого от помоев и крови переулка, пока кто-нибудь из местных обитателей не вылез на звуки недавней потасовки.
«Обычное дельце, ничего особенного!» — ярясь все больше, передразнивала Лая сочный баритон почтенного Реми — постоянного при ее темных делишках советника и посредника, — пока пробиралась городскими трущобами к небольшой, развалившейся от недосмотра часовенке. Там, под одной из плит алтаря ждал преспокойно ее пакет, издевательски завернутый поверх черной ткани в ярко-желтую бумагу да веселенькой тесемочкой сверху повязанный.
Вспоминалась девушке и охрана усиленная, и амулетики защитные всякие, от которых до сих пор голова болит, и замочки непростые — с ловушками да секретами. И ларец сам очень живо вспоминался, в особенности же — значки на нем странные, подозрительно смахивающие на те, что грудь ныне покойного ее соперника украшали… Ох, нехорошо это было! Чуяла Лая, что вляпалась…
Пакет был на месте, никуда, родимый, не делся, и ровно через час из городских ворот потихоньку вышла женщина в скромном храмовом одеянии, волоча за спиной тяжелую сумку, из которой терпко, почти неприятно, пахло целебными травами. Под взглядом грязного, страдающего похмельем привратника «монашка» вначале понурилась, но затем затопала вполне бодро, спеша к загородным домишкам, что сгрудились на узкой полоске земли между морем и городскими стенами.
Доблестному стражу у ворот пялиться ей вслед быстро наскучило — он только нос поморщил от резкого травяного запаха, перебившего даже его собственный, и вновь грустно уткнулся глазами в землю. «Храмовых» привратник уже насмотрелся: доходу с них никакого, зато проблем, если что, не оберешься. Купчихи и знать городская без них никак — все лето почтенные имперцы на прибережье торчат, телеса в целебных песках греют, а эти, в хламидах, им кремы для красоты носят да всякие снадобья.
