Стояло весеннее утро, и Бог, надо полагать, пребывал в небесах, однако на взгляд мистера Сэмюэля Уипплстоуна доказательства этого факта были пренебрежимо малы. Он чувствовал себя несчастным, несчастным бестолково и путано. Его преследовало видение двух массивных, отлитых из серебра георгианских соусников, сопровождаемое звуками прощальных речей. Мистер Уипплстоун покинул дипломатическую службу Ее Величества на манер, ставший для его коллег традиционным. Он даже подготовился внутренне к тому, что не придется больше вставать в половине восьмого утра, принимать душ, бриться, ровно в восемь завтракать, — впрочем, что толку продолжать этот подснаповский перечень? Коротко говоря, он воображал, будто вполне готов к тому, чтобы уйти на покой, а теперь обнаружил, что никакого покоя ему не видать. Он оказался человеком, лишенным внутреннего двигателя. Человеком без цели в жизни. Конченным человеком.
В этот день он уже к десяти утра понял, что больше неспособен выносить самодовольную привычность своей «служебной» квартиры. Именно в это время ее обыкновенно приходили «обслуживать» — ритуал, при котором он обычно не присутствовал и исполнению которого служил теперь помехой.
Он с удивлением обнаружил, что в течении двадцати лет обитал в унылом, гнетущем, темноватом и малопривлекательном жилище. До глубины души потрясенный этим неожиданным открытием, он вышел под весеннее лондонское небо.
Десятиминутная прогулка по Парку настроения не подняла. Он обошел стороной вливающийся под квадригу поток машин, увидел несколько неподобающе одетых верховых, миновал скопление алых и желтых тюльпанов и, пройдя под раздутыми ноздрями вырвавшихся на свободу стихий Эпштейна, покинул Парк и направился в сторону Баронсгейт.
Окунувшись в безостановочную какофонию переключающих скорости и «газующих» машин, он вдруг подумал, что ему тоже теперь следует перейти на малую скорость, поискать какую-нибудь грязную стоянку и ждать на ней — тут уподобление стало невыносимым, — когда за ним приедут с буксирным тросом и отволокут на свалку. Конечно, положение, в которое он попал, вполне заурядно, но лучше оно от этого не становилось. Так он прошагал с четверть часа.
От Баронсгейт к Каприкорнам ведет арочный проход, слишком низкий, чтобы принять в себя какое-либо движение, кроме пешеходного. Через проход можно выйти на улочку Каприкорн-Мьюс, а миновав ее, попасть на другую, Каприкорн-Плэйс. Мистер Уипплстоун проходил здесь множество раз, прошел бы и сегодня, если б не кошка.
Кошка выскочила из-под колес какой-то машины, дунула мимо него под арку и исчезла в дальнем конце прохода. И тут же послышался смешанный визг — тормозящей машины и живого создания.
Мистера Уипплстоуна такого рода происшествия всегда расстраивали. Он терпеть не мог происшествий такого рода. Вообще говоря, он предпочел бы как можно скорее убраться отсюда и выбросить случившееся из головы. Однако вместо этого он торопливо миновал проход и оказался на Каприкорн-Мьюс.
Автомобиль, грузовичок какой-то службы доставки, уже сворачивал на Каприкорн-Плэйс. Троица молодых людей, стоя у гаража, глазела на кошку, походившую на разлитую по асфальту тушь.
Один из троих приблизился к ней.
— Готова, — сказал он.
— Бедная киска! — прибавил другой, и все трое препротивнейшим образом загоготали.
Первый молодой человек занес ногу, словно собираясь перевернуть кошку на другой бок. К его изумлению и испугу кошка ударила по ноге задними лапами. Молодой человек вскрикнул, нагнулся и протянул к кошке руку.
Но кошка уже стояла на всех четырех лапах. Она чуть покачнулась, а затем вдруг метнулась вперед. К замершему на месте мистеру Уипплстоуну. У бедняжки, наверное, сотрясение мозга, решил он, или она с ума сошла от страха и боли. Длинным прыжком кошка взлетела мистеру Уипплстоуну на грудь, вцепилась в нее коготками и, как ни странно, замурлыкала. Кто-то говорил ему, будто кошки иногда мурлычут перед смертью. У этой были голубые глаза. Дюйма на два от кончика хвоста шерстка ослепительно белела, но все остальное тельце животного покрывала совершенная чернота. Вообще-то мистер Уипплстоун никакой особенной неприязни к кошкам не питал.
Зонт он нес в правой руке, поэтому рефлекторный жест произвел левой. Он прикрыл ею кошку. И обнаружил, что она страшно худая, теплая и вся дрожит.
— От одной из ее девяти жизней только пшик остался, — сказал молодой человек. И вся троица, снова загоготав, удалилась в гараж.
— О, дьявольщина, — произнес мистер Уипплстоун, когда-то давным-давно считавший стародевичьи восклицания забавными.
С некоторым затруднением он переложил зонт в левую руку, вставил монокль и осмотрел беднягу. Она уже мурлыкала громче и лишь еле слышно мяукнула, когда он коснулся ее плеча. Ну, и что с ней теперь делать?
Да, собственно, ничего особенного. Серьезных увечий она не получила, живет, видимо, где-то по соседству, а у животных ее вида, как известно, чрезвычайно развит домашний инстинкт. Кошка между тем сунула голову сначала под пиджак мистера Уипплстоуна, а там и под жилет. Она скребла его лапами по груди. Освободиться от нее оказалось непросто.
