Памяти моей матери Тамары Олеговны Агаееловой
Война застала нас с матерью в небольшом дачном поселке под Ленинградом. Мать сразу собралась ехать в город и в нервной собранности все спрашивала меня:
— Ты сможешь один пообедать в столовой, если я вернусь поздно?
Я согласно кивал головой.
— Вот тебе три рубля.
Два несоизмеримых чувства овладели мною: весть о войне я воспринимал с долей детской восторженности, — ведь сейчас наши танки, кавалеристы, пехота ринутся на врага, и он полетит вверх тормашками; и второе — сегодня я сам, самостоятельно, буду обедать как взрослый.
Проводив мать до вокзала, я, сжимая деньги в потном кулаке, побежал через парк в столовую. Перед ее деревянным зданием стояли в очереди дачники.
— Вы последняя? — спросил я могучую тетку. Тетка, недовольная, что ее оторвали от разговора, сурово взглянула на меня через плечо:
— За мной будешь.
В этот миг подскочил долговязый парень.
— Малыш, скажи, что я за тобой. Я скоро подойду. А не скажешь — за мной подзатыльник.
Я вырвался из его рук и с презрением отвернулся.
— А ты что один? — поинтересовалась тетка.
— Мать уехала в город, — нехотя объяснил я.
— Что будет! Что будет! Напасть-то какая! — запричитала она. — Мой Вася на самой границе второй год служит.
Мне стало жалко ее, и я попытался ее утешить:
— Уже завтра мы будем бить врага на его земле.
— Ах ты, моя кроха, — сквозь слезы улыбнулась женщина, пытаясь погладить меня по волосам, что мне очень не понравилось.
— Он парень — молоток! — явился долговязый. — За моей очередью следил!
Очередь поднялась на крыльцо и втянулась в ароматное помещение столовой.
— Что брать будешь? — спросила женщина.
Я мечтал взять нечто такое, чем меня не кормили дома.
— Винегрет с уксусом, селедку с луком и кислые щи, — выпалил я и покраснел.
— К такому набору в самый раз кружка «Жигулевского», — сострил долговязый.
— Я никогда его не пробовал…
— Не мути малому голову, — строго прикрикнула тетка на него и обратилась ко мне с материнской теплотой: — Ты бы, миленький, кашу гречневую взял с молоком.
Я очень любил гречневую кашу с молоком, но сейчас она казалась мне слишком детской.
— А сколько у тебя денег? — не отставала тетка.
— Три рубля! — похвастался я.
— Ну, тогда и на компот с черносливом хватит.
— На что он ему! — вмешался долговязый. — Ты лучше на два с полтиной поешь, а на полтину крючков купим — пойдем с тобой рыбу ловить.
— А куда пойдем? — я был уже готов отказаться от обеда и пойти в магазин за крючками.
Тетка решительно поставила меня впереди себя, отгородя от долговязого.
— Выбирай по прейскуранту.
Я не взял ни селедки, ни винегрета, — щи, огненные, с тонкими стружками свежей капусты, стояли передо мной на столе. И еще — компот с булочкой. Я медленно окунал ложку в тарелку и, поддерживая ложку хлебом, нес ее ко рту. А тем временем в мою мальчишескую голову лезли необычные мысли: «Все в жизни пошло по-иному… Война идет… Мама в городе… Отец, наверное, уже в военкомате…» Эти обстоятельства связывались в одно и требовали от меня обдуманности.
Долговязый окликнул меня:
— Деньги остались?
Я доверчиво раскрыл ладонь, в которой держал сдачу.
— Семьдесят копеек.
— Хватит, — обрадовался он.
Я доел суп, вытер корочкой хлеба тарелку, подошел к кассирше, поблагодарил ее и направился к выходу.
— Ну, пошли в магазин.
— Не пойду, передумал.
— Почему?
— А потому что—война и не до развлечений, — отрезал я, и долговязый, опешив, протянул:
— Ну, даешь…
А я шел по парку к дому и размышлял о том, что мать сейчас мечется по городу, занимаясь десятками дел, помня непрестанно обо мне. А я что? А я должен ей стать главной опорой на все ближайшие дни, пока не разобьем немцев.
Меня эвакуируют. Около площади Льва Толстого — дребезжащие трамваи. Нас, школьников, сажают в них. Матери дают десятки напутствий (как будто можно что-нибудь запомнить), бабушки крестят. У мамы на глазах слезы. Неделю назад мы с ней провожали отца в танковую роту. Он гладил ее по голове и говорил: «Не надо… Не надо…»
Я тоже, неожиданно для себя, подхожу к маме, глажу ее по волосам и прошу:
— Не надо… Не надо…
Трамвай трогается, я машу из окна рукой и не испытываю никакой тревоги — просто начинаю новую жизнь. И сам себе кажусь иным, — каким, не знаю, но иным.
В теплушке я разбираю вещи, которые мне положила мама. Нахожу жестяную банку с маслом. Ну зачем мне ее положили, словно я ребенок!
Я меняю масло на баклажанную икру у соседа. Достаю нож и ем прямо с него икру, пряную, острую от перца. Мне очень нравится есть с ножа, и я убежден в этот миг, что все настоящие мужчины едят с ножа.
