Вы хотите знать, что это было за существо? Лошадь. Самая обыкновенная лошадь.
Ее пол?
Мерин.
Цвет?
Сивого цвета она была.
Одним словом, это была любимая лошадь Вильгельма Гогенцоллерна.
* * *
Когда я впервые наткнулся на нее, она уже умирала. Вся кожа на спин и на боках то ходила большими, странными волнами, то сотрясалась мелкой дрожью, а глаз — выпуклый и добрый — был уже покрыт холодным голубоватым туманом смерти… И галицийское поле, изрытое тысячами ног, пыльное, неприветливое, было её предсмертным ложем.
— Умираешь? — тихо спросил я.
Её бока раздулись и снова тяжело опали.
— Умираю, так точно, — ответила она, как ответила бы на ея месте всякая дисциплинированная немецкая лошадь.
— Ранена?
Она с трудом пожала плечами.
— С ума ты сошел, что ли? Как я могу быть ранена, если я носила на себе самого Вильгельма Гогенцоллерна. Да мы за сорок верст к линии огня не приближались… Шутка ли!
— Опоили?
Как ни плохо было ей, она отвернулась, прыснула в копыто и потом, запрокинув голову, стала ржать надо мной — не скажу: как лошадь, потому что сравнение это в данном случае совсем неуместно.
— Опоили?!! Меня-то? Кхе-кхе!.. Ничего более ядовитого, более насмешливого ты не мог бы сказать… Опоили! Да я и умираю-то от жажды! Умираю, потому что уже несколько месяцев принципиально ничего не пила. Умираю, потому что доверчива уж я очень.
— Что ты там бормочешь о принципах! — недовольно проворчал я. — Еще того недоставало, чтобы у какой-то несчастной лошади были свои принципы!
Она чувствовала себя так плохо, что даже не обиделась.
— Слушай… — шепнула она мне на ухо, с трудом приподнимая голову.
— Ну?
— Я что-то хочу у тебя спросить…
— Ладно. Спрашивай.
— Ты не обидишься?
— Ну, да Бог с тобой. Говори.
— Послушай… Правда, что у вас, у людей, есть выражение: «врет, как сивый мерин»?
Избегая её пытливого взгляда, я отвернулся и, найдя на земле какую-то чахлую соломинку, стал обкусывать ее.
— Правда?
— Ну… правда.
— Так смотри же, голубчик: я сивая?
— Пожалуй, что и так.
— Мерин я, черт возьми, или что я такое?
— Не без этого, — неопределенно отвечал я, делая вид, что с аппетитом доедаю соломинку.
— Прекрасно. Значит, мы можем непреложно установить, что я именно и есть сивый мерин?
— Ошибка тут едва ли возможна.
И опрокинувшись на спину и скрестив ноги на груди в порыве возмущения, спросила лошадь с нечеловеческой иронией в голосе:
— Значить, по-вашему, я идеал вранья? Значит, смысл и цель моей жизни только в том, чтобы врать?!
— Тебе не хорошо, — попытался я деликатно замять разговор. — Вредно волноваться.
Она усмехнулась.
— Какая разница? Ведь я, все равно, через несколько минут протяну ноги. Надеюсь, что хоть я сивый мерин, но этому-то ты поверишь?..
Она была слишком умна для лошади. Мне стал представляться совершенно с иной стороны поступок того римского императора, который посадил лошадь в сенат, в качестве председателя.
Что касается моей лошади, то сейчас нельзя было разобрать — смеется она или кашляет.
— Что с тобой?
— «Врет, как сивый мерин»… Уморить вы меня хотите от смеху. Скажи ты мне теперь вот что: когда император дает какое-нибудь слово, — можно ему верить?
— Безусловно! — горячо вскричал я.
— Вот так же думал и я — глупый сивый мерин!.. Увы!.. Это будет стоить мне жизни.
— Да что с тобой?!
— Я умираю от жажды!
— Почему?! Ведь вон же недалеко речка. Она насмешливо оскалила зубы и взглянула на меня с непередаваемым выражением. — Какая?
— Что какая? Речка? А черт ее знает. Ее даже на двухверстной карте нет.
— То-то и оно. А мне, братец ты мой, Нева нужна!
— Еще чего выдумай.
Она с трудом приподнялась на сгибе передней ноги и посмотрела честными глазами в мои глаза.
— Послушай! Если десять месяцев тому назад император Германии выходить вдруг перед фронтом, держа меня под уздцы, и говорит громогласно, так что все слышат и я слышу: «Солдаты! Я вас приведу в Париж! Даю вам слово. Не пройдет и двух недель, как я буду поить свою лошадь водою Сены!» — должна я этому верить или нет?
— Гм… Конечно, если он при всех дает слово…
— То-то и оно. Жду я честно и аккуратно две недели, просыпаюсь утречком ровно через две недели и что же! Начинают поить меня — знаете из чего? Из ведра около какого-то деревенского колодца! Как я ни фыркала, ни отворачивалась, ни лягала конюха, это животное все-таки вкатило мне всю порцию. Смолчала я. Затаила обиду. «Нечего сказать, думаю. Сами говорят: „врет, как сивый мерин“, а сами-то…»
— Ну? Дальше!
— Хорошо-с. Проходит некоторое время… Однажды смотрю опять тащит меня по шаблону под уздцы, опять речь, опять: «Солдаты! Мы идем на Калэ, а оттуда прямая дорога на Англию! Не пройдет и трех недель, как я буду поить свою лошадь водой из Темзы». — «Ладно, думаю, слыхали». Однако, ты знаешь, сказал он это таким тоном, что я даже в сомнение пришла. Все-таки, думаю, император. Не будет же он врать, как… (снова ея голос зазвучал убийственным сарказмом) как сивый мерин!
— Вам нельзя волноваться, — мягко напомнил я.
Она отмахнулась хвостом, как от овода.
— Отстань. Ну-с… Так что же ты думаешь? Проходить три недели, проходить четыре недели, — хоть бы капелька темзинской воды у меня во рту была! Опять надул. Два месяца тому назад вдруг опять хватает меня под уздцы, тащить куда-то. Сразу догадалась я, в чем дело: опять врать ведет. И удивительная вещь: почему он без меня врать не мог? Почему, когда он начинал врать, обязательно нужно меня под уздцы держать? Вдохновляла я его, что ли? Или думал он втихомолку все на меня свалить? Рядом, моль, стояли — неизвестно, кто из нас двух говорил. Прямо поразительный человек… Как врать, так меня за шиворот, — лучшей ему компании не надо.