Церковные колокола бросают на ветер печальную мелодию «Катлин», она разносится над трущобами скид-роу, где я просыпаюсь со стоном, несчастный, бедственно слипшийся после очередной пьянки, и главный стон оттого что сам поломал все инкогнито своего возвращения в Сан-Франциско, надрался как идиот с бродягами в закоулках и поломился прямо в Норт-Бич всех повидать хотя мы с Лоренцо Монсанто заранее в обширной переписке разработали подробный план как я по-тихому прокрадываюсь в город, звоню ему, называю кодовые имена: Адам Юлч или Лаладжи Палвертафт (тоже такие писатели) и он тайно отвозит меня в свою хижину в лесах Биг Сура полтора месяца в безмятежном уединении рубить дрова, таскать воду, сочинять, спать, гулять и т.д. – Вместо этого я врываюсь пьяный в его книжную лавку «Огни большого города» в самый разгар субботнего вечера и все меня узнают (несмотря на маскировку – рыбацкий плащ, шляпу и непромокаемые штаны) и с грохотом катятся в загул по всем знаменитым барам – вот он хренов «король битников», вернулся и поит всех подряд – И так два дня, включая воскресенье, когда Лоренцо по идее должен заехать за мной в «секретную» гостиницу на скид-роу («Марс-отель» на углу 4-й и Ховард-стрит), но я не отвечаю на звонок, служитель отпирает ему дверь, и что же он видит – на полу среди бутылок валяюсь я, рядом частично под кроватью Бен Фэган, на кровати храпит художник-битник Роберт Браунинг – «Ладно, – думает, – заберу его в следующие выходные, он наверное хочет отвиснуть недельку в городе, как обычно», – ну и уезжает в свой Биг Сур без меня уверенный что поступил правильно, но Боже мой, вот я просыпаюсь – а Бен с Браунингом уже ушли как-то умудрившись втащить меня на кровать, – под эти колокола так печально вызванивающие «Вернись ко мне моя Катлин» в туманных ветрах над крышами мрачно-похмельного Сан-Франциско, ооо вот я и допрыгался, не в силах уже довлачить бренное тело свое даже до спасительного убежища в лесах, не говоря уже о прямохождении по городу – Впервые я покинул дом (дом моей матери) с тех пор как напечатали «Дорогу», книгу «принесшую мне известность» до такой степени что три года меня сводил с ума бесконечный поток телеграмм, звонков, предложений, писем, репортеров, непрошеных гостей (только соберешься писать рассказ, под окном голос: ВЫ ЗАНЯТЫ?), или залетает газетчик в спальню где я сижу в пижаме, пытаясь записать сон – Подростки лезут через шестифутовый забор который я выстроил пытаясь отстоять свое право на личную жизнь – Веселые компашки с бутылками орут под окном кабинета: «Джек, выходи, хорош работать, пошли напьемся!» – Приходит тетка, говорит: «Я не спрашиваю, вы ли Джек Дулуоз, потому что он с бородой, только скажите пожалуйста как его найти, мне нужен настоящий битник на наше ежегодное Шиндиг-парти» – Пьяные визитеры блюют в кабинете, воруют книжки и даже карандаши – Незваные приятели неделями зависают на чистых простынях и сытной маминой кормежке – И я пьяный практически постоянно, чтобы как-то соответствовать этому бардаку, но в конце концов осознаю что окружен превосходящими силами противника, надо бежать, уединение или смерть – А тут Лоренцо пишет: «Приезжай, хижина ждет тебя, никто не узнает» и т.д., и я как уже сказано смылся из дому (Лонг-Айленд, Нортпорт) в Сан-Франциско, проехал 3000 миль в чудесном купе скорого поезда «Калифорнийский Зефир», глядя как мелькает в моем личном окошке Америка, впервые за три года был как следует счастлив, три дня и три ночи в купешке, растворимый кофе и бутерброды – Вверх по долине Гудзона, сквозь штат Нью-Йорк до Чикаго и далее прерии, горы, пустыня, наконец Калифорнийский хребет, все так легко и без усилий, будто сон, не то что трястись на попутках в прежние скудные времена, когда я еще не заработал себе на трансконтинентальный экспресс (по всей Америке студенты и школьники уверены: «Джеку Дулуозу 26 лет и он все время ездит автостопом» – а мне почти 40, я стар, устал, измучен и мчусь в купе по Американской равнине) – Ну и что же, прекрасный старт к убежищу столь щедро предложенному славным стариной Монсанто, только вместо легкого и гладкого продолжения я просыпаюсь пьяный, больной, в мерзости запустения, в ужасе от тоскливого колокола над крышами вперемешку со слезными воплями с улицы, где митингует Армия Спасения: «Сатана – причина твоего пьянства, Сатана – причина твоей распущенности, Сатана подстерегает тебя повсюду – покайся!» – и хуже того: слышно, как старые пьяницы блюют в соседних комнатах, скрипят ступенями, стонут – И этот стон, разбудивший меня, мой собственный стон на скомканных простынях, стон, порожденный чем-то огромным, ухнувшим в моей голове и сорвавшим ее с подушки как призрак.
И я озираю эту жалкую клетку, вот мой полный надежд рюкзак аккуратно набитый всем необходимым для жизни в лесу, вплоть до неотложной аптечки и хитростей пропитания, даже швейный наборчик заботливо собранный мамой (иголки, нитки, булавки, пуговицы, алюминиевые ножнички) – Даже медальончик Св. Христофора, с надеждой нашитый ею на клапан рюкзака – Полный походный набор вплоть до последнего свитерочка, носового платочка и теннисных тапочек (для прогулок) – И весь этот рюкзак многообещающе возвышается над безобразным завалом – бутылки из-под белого портвейна, окурки, мусор, кошмар… «Живо, или я пропал», – понимаю я: пропал обратно в пьяную безнадегу последних трех лет, физическую, духовную и метафизическую безнадегу, которую не проходят в школе, сколько ни читай экзистенциалистов или пессимистов, сколько ни глотай аяхуаски, мескалина или пейотля – О это пробуждение в делириум тременс, смертельный ужас течет из ушей подобно увесистой паутине какую плетут пауки жарких стран; ты будто горбатое чудище, что ревет под землею в горячей дымящейся жиже влача в никуда долгое жаркое бремя; будто стоишь по колено в кипящей свиной крови, ох по пояс в огромной сковороде дымящихся жирных помоев без капельки мыла – Лицо себя самого в зеркале исполненное невыносимой муки так горестно и безобразно что нельзя даже оплакивать этот предмет – столь уродливый, потерянный, утративший всякую связь с задуманным образцом и тем самым с какими бы то ни было слезами; будто вместо тебя самого в зеркале вдруг берроузовский «чужой» – Хватит! «Живо, или я пропал», – вскакиваю, для начала на голову, чтобы кровь прилила к заплывшим мозгам; душ в холле, свежая футболка, носки, белье, яростно собираюсь, хватаю рюкзак, выбегаю прочь, швырнув ключи на стойку, и вот я на холодной улице, мчусь в ближайший магазин за двухдневным запасом еды, пихаю покупки в рюкзак, бегом вдоль унылых улиц русской тоски, где бродяги уткнувшись лбами в колени сидят на туманных порогах ночного ужасного города откуда надо смотаться, иначе смерть – на автобусную остановку – Через полчаса я в автобусе с надписью «Монтерей», мы несемся по чистой неоновой трассе и всю дорогу я сплю, просыпаюсь изумленный, снова здоров, запах моря, водитель расталкивает меня: «Монтерей, конечная». – И это ей-Богу Монтерей, я стою сонный в два часа ночи, через дорогу смутно маячат рыбацкие мачты. Осталось спуститься 14 миль по побережью до моста через Рэтон-Каньон, а там пешком.
