Каждое движение ветра было похоже на то, будто то с одной стороны, то с другой рядом с Ивановым открывали духовку. Розовый сарафан дочери шевелился вместе с воздухом, но не волнами, как положено ткани, а будто сделанный из папье-маше. Прежде чем размотать синюю, венозного цвета, проволоку, чтобы открыть калитку, Иванов снова посмотрел в небо, где между двумя неподвижными облаками уже больше сорока минут выглядывало и все не могло перестать выглядывать солнце. Полынь и крапива, словно зомби, тянули толстые, яркие, зеленые лапы сквозь промежутки в реечном заборе. Чуть не тридцать лет прошло, а угадывалась вырезанная на деревяшках ограды надпись:
Но вместо сердечка кусок дерева вывалился — осталась только зазубрина. Из-за этой Маши жена, не столько ревнуя, сколько на всякий случай, и заставила Иванова взять с собой младшую дочь, которая тоже тоскливо, вслед за Ивановым, посмотрела в небо сквозь розовые очки и спросила, подразумевая дом, три окна которого тонули в сорняках, но еще угадывались среди листьев:
— Тут бичи живут?
Вскинула руку, и тонкий золотой браслет скатился от запястья к локтю.
— Где ты таких слов-то набралась? — удивился Иванов. — Я уже лет двадцать не слышал, чтобы так говорили. Нет. Это дедушкин дом. Тут я рос.
Шифер на крыше был покрыт пятнами мха, в одном месте из этого мха проросла березка, похожая на телевизионную антенну. Глядя, как трепещут на жарком воздухе березовые листочки, Иванов скинул цену дома еще на сорок тысяч и задумался, как бы не пришлось еще и доплачивать за то, чтобы кто-нибудь забрал это все хотя бы даром. Зачем-то поглядел вокруг, на соседские фасады там и сям: не выглянет ли кто, но только шли мимо незнакомые люди — мужчина, женщина и подросток лет пятнадцати, лет на пять старше дочери, тащили рюкзаки, тяжелые пакеты с надписью «Магнит», мешок с углем, шпица на тонком длинном поводке. То и дело нисходило, казалось, прямо с небес, как божий глас, вредное пение фрезерной пилы, похожее на звук ручного блендера, когда им делают гаспачо. На время пила заглушала жаркое стрекотание кузнечиков.
Под ногами Иванова пробежала жужелица. Удивительное дело: Иванов буквально млел от жары, дочь его тоже, а в жуке, который и чайной ложки воды не содержал и должен был молниеносно изжариться на солнце, жизни было больше, чем в них двоих.
Когда Иванов открыл калитку и шагнул в промежуток между кустами полыни, дочь не пошла за ним, а сказала:
— Там, наверно, клещи.
— Ты набрызганная уже, — отвечал Иванов, но посмотрев, как она мнется, полез в сумку и вытащил репеллент. Однако даже отстояв в облаке ядовитой пыльцы с лимонным запахом, дочь отказалась идти вслед за Ивановым.
— Ты же недолго, — сказала она.
— Разве не интересно посмотреть?
— Нет, — решительно сказала она.
Это почему-то обидело Иванова. Он ведь столько рассказывал об этом доме, о том, как тут было хорошо, о всех приключениях, которые происходили тут и около: о походах в лес, о том, что Иванов и друзья катались на разномастных коньках на расчищенной части пруда, что елки на Новый год у них всегда были живые, что в сельскую библиотеку нужно было ходить полчаса туда и полчаса обратно, что кот на самом деле ловил мышей, а не бездельничал, как у них сейчас. И ведь вроде слушала и задавала вопросы. Что ей там было интересно? Какие цветы у них росли, как они находили друг друга на улице, если не было сотовых телефонов, потому что одно дело просто выйти во двор, где есть две детских площадки и кто-нибудь там играет, а другое дело — разбросанные повсюду домики. Удивлялась, что было всего две телепрограммы. Что за хлебом нужно было идти в один магазин, а за молоком куда-то на окраину. «А уроки когда делать? А когда гулять?»
Наверное, дочь представляла дом более красивым, и то, что она увидела, ей не понравилось или даже пугало ее. Возможно, дочь опасалась, что папа захочет остаться переночевать, а она уже знала о деревенских туалетах с пауками, осиными гнездами, мухами, знала, что печь нужно растапливать, чтобы приготовить еду, и что будет, если растопить печь в такую жару, а вечером открыть окна, чтобы стало прохладно: дикие, яростные деревенские комары, от которых нет спасения, потому что кто-то забыл купить от них средство. Бабушка и дедушка со стороны мамы однажды устроили ей это приключение на своей даче со словами: «Ишь, городская, ничего, привыкай». Дочь привыкать категорически не хотела ни к бане, ни к огороду, ни к теплицам, которые нужно было поливать ради огурцов и помидоров, которые она не любила. Когда Иванов думал в эту сторону, он чувствовал недовольство детьми (потому что старшая испытывала столько же оптимизма по отношению к деревенскому отдыху, сколько и младшая). Сам он помнил, что не так сложно было жить, просто нужно было проявлять чуть больше трудолюбия для обычных действий вроде мытья, покупок, готовки. Чувствовал он это недовольство и теперь.
Махнув рукой, Иванов пробрался к входной двери дома, где рядом с порогом стояли калоши, пластмассовое ведро, жестяная лейка с пятном ржавчины у самого дна.
Это пятно ржавчины всегда удивляло Иванова. Всегда у металлического предмета из его детства имелось пятно ржавчины, будь то эмалированный таз, металлическая кружка, банная шайка, ковшик, которым зачерпывали из ведра воду для питья, вынутую из колодца (на колодезном ведре тоже была ржавая отметина, тоже только одна).
