Мишель Бродо
Беседуя с Андре Жидом на пороге издательства
Не так давно, на исходе дня, спускаясь по лестнице в холл издательства, я столкнулся с Андре Жидом, которого видел в последний раз год тому назад уснувшим в сауне — как я полагал, навечно. Выходит, у призраков непростая жизнь. Или человек, которого я в эту минуту принял за Андре Жида, просто очень на него похож, точь-в-точь, вплоть до известной по фотографиям манеры носить шляпу с высокой округлой тульей, в богемно-протестантском стиле. Да он ли это в самом деле? На последних ступеньках я замешкался. Время близилось к семи вечера, и Матео, консьерж, до крайности пунктуальный в том, что касается закрытия издательства (из-за наличия сигнализации), уже топтался возле массивной входной двери. Если вы задержались, тем хуже для вас: неумолимый Матео, грозный человечек, похожий на стражника из сказки про Белоснежку, заставлял вас идти через двор или сырой подвал. Но только что пришедший Жид об этом не подозревал, он с ходу обратился ко мне, и я узнал его голос, который не раз слышал на старых звукозаписях:
— Здесь что же, нет моей фотографии?
Он показал на стены холла, где висели портреты популярных в этом месяце или в этом сезоне писателей. Потом он посмотрел на Матео, и тот пробурчал:
— Нет, здесь только новые авторы.
— Однако. Я ведь тоже не посторонний этим вашим новым авторам, разве не так? И вы считаете, это нормально?
Он повернулся ко мне.
— Увы, мэтр… да. У нас здесь висят недавние лауреаты, маститые поэты, молодые романисты — всех понемногу, но нет отцов-основателей. Только новые авторы, как верно заметил Матео.
— И вы находите их каждый месяц? Хорошо живете. Или это одни и те же, только в другой упаковке? Ну да ладно. И что же было нового после меня?
— О, столько всего, мэтр… Даже не знаю, с чего начать. Я ведь не университетское светило и не литературный критик.
— Вы им были. Но перестали быть.
Я принял жалкий, пристыженный вид.
— Да, я входил в состав осеннего жюри.
— Совсем скверно. А почему не в какой-нибудь комитет по чтению? Почему не возглавили мой журнал?
— Я возглавил. Позже.
Он недоверчиво посмотрел на меня сквозь очки, и мне стало не по себе. Какую саркастическую насмешку он отпустит в мой адрес? Но насмешка повисла в воздухе — наверное, это у него такой способ запугивания; потом он испустил короткий смешок и дружески похлопал меня по плечу.
— Здорово! На вашем месте я поступил бы точно так же. Вы, разумеется, извлекаете из этого немалую пользу?
— Вовсе нет. Знаете, литературная жизнь очень изменилась. Журналы уже не играют той роли, что прежде, мы живем в эпоху засилья телевидения, вы даже не можете себе представить…
— Почему же, могу, я и сам смотрю телевизор время от времени.
— И вам нравится? — поинтересовался Матео.
— Нет, как вы могли такое подумать! Поначалу там были неплохие передачи, интересные беседы, человеку давали возможность высказаться, объяснить свою позицию. Многие мои современники побывали на телевидении, даже этот дурень Селин: сидел с такой брезгливой миной и все объяснял нам, что только он один легок, музыкален, а других читать невозможно. Журналисты были замечательные и не лезли в глаза. Я рассказываю вам об эпохе динозавров, последний исчез с экрана — на время или насовсем? — не так давно. Он самый знаменитый. Но даже он выставлял себя напоказ, видно было, что он не в силах противостоять той мощной тенденции выпячивать собственное «я», которую, вольно или невольно, культивирует экран. Но какое умение держать себя, какой профессионализм под маской добродушного малого!.. А после него мы воочию увидели то, что уже давно на нас надвигалось, но сдерживалось его присутствием на экране — засилье мюзик-холла.
— Вы не любите эстраду?
— Люблю, особенно когда на ней Поль Валери. А не эти грустные клоуны, с их пустой болтовней, этими «как бы это сказать?», то и дело перебивающие собеседника своими вопросами, только и ждущие подходящего момента, чтобы заткнуть всем рты. Не сомневайтесь, каленое железо у них всегда наготове. Есть еще те, кто любую сказанную ими чушь предваряют словами «Люди задаются вопросом…» — они, видите ли, знают, что людей беспокоит, они в курсе всех литературных потребностей публики, эти кретины. Они весьма озабочены тем, как выглядит их стрижка, если таковая имеется, хорошо ли они держатся перед камерой (это единственное, чему их когда-то учили), какой у них галстук, какие очки, правильно ли на них падает освещение. А до вас им дела нет.
— Но ведь их смотрят, разве не так? — возразил Матео.
— По-моему, это мало о чем говорит, мой дорогой. Почти все они слишком рано решили, что учиться им больше нечему. Им хочется блистать. И тут они, если надо, становятся зловредными. Они раздают другим свидетельства о принадлежности к тому или иному ордену, сами не имея к нему ни малейшего отношения: этот — писатель, а вон тот не писатель и тому подобное. Как будто у них на писателей нюх, как у парфюмеров на запахи, или же имеется такой приборчик, который распознает писателя в каком-нибудь неприметном типе, подобно тому, как свинья отыскивает в земле трюфели. Потешные генералы выдуманной армии с меняющимся составом, в которой им не знаком ни один новобранец. Но им нужно соответствовать закрепившемуся за ними образу шута и оставлять позади тех, кто наступает им на пятки, а для этого они должны придерживаться либо схожего мнения, либо прямо противоположного. И притом, не мешкать: мы ведь рыбки-то промысловые, нас нужно вовремя выловить и подать к столу свеженькими. Для того чтобы вызывать смех, высокой культуры не требуется, что бы там ни говорили, к тому же культура, как старые болезни, все больше сдает свои позиции. Заботиться об эксклюзивности — вот что надо, словно мы можем пригодиться только один раз. Лишь тот автор выбирается из этих ловушек, кто нарушает правила, кто способен удивить ведущего: например, в какой-то момент вдруг умолкает, или начинает что-то мямлить, или, наоборот, говорит слишком много, хорошо и быстро, так что ведущий не в силах за ним угнаться. Это, без сомнения, талант. И я не уверен, что лучшие французские писатели им обладают. А вы что скажете?
